Леопард
Шрифт:
— Как-нибудь в другой раз. Кто знает, может, еще увидимся.
Она замолчала. Долго застегивала молнию на сапогах. Потом резко выпрямилась и оказалась так близко, что до него, как эхо, донесся ее запах.
— Расскажи сейчас, — потребовала она, и что-то странное, диковатое блеснуло в ее глазах.
— Ладно, — сказал он и почувствовал покалывание в кончиках пальцев, словно отогревались замерзшие руки. — В детстве у моей младшей сестры были очень длинные волосы. Мы навещали в больнице мать и собирались спуститься на лифте. Отец ждал внизу, он не переносил больницы.
— И что было дальше? — спросила она.
Мы стоим слишком близко друг к другу, подумал он. У самой демаркационной линии. И оба это знаем. Он перевел дух.
— Она потеряла часть волос. Но они отросли. А я… потерял кое-что другое. И это не отросло.
— Тебе казалось, что ты ее предал.
— Это факт, я ее предал.
— А сколько тебе тогда было?
— Достаточно, чтобы предать. — Он улыбнулся. — Ты не думаешь, что для одной ночи хватит самобичевания? Моему отцу понравилось, что ты сделала книксен.
Кайя тихо рассмеялась:
— Спокойной ночи. — И сделала книксен.
Он шагнул вперед и открыл ей входную дверь:
— Спокойной ночи.
Она вышла на лестницу и обернулась.
— Харри?
— Да?
— Ты не чувствовал себя одиноким в Гонконге?
— Одиноким?
— Я смотрела на тебя, когда ты спал. Ты выглядел таким… одиноким.
— Правда, — сказал он. — Я был одиноким. Спокойной ночи.
Они простояли чуть дольше, чем следовало, — на полсекунды. На каких-то пять десятых секунды раньше — и она бы уже спускалась по лестнице, а он шел назад, на кухню.
Ее руки сомкнулись вокруг его шеи, потянули его голову вниз, а сама она встала на цыпочки. Ее глаза затуманились, превратились в одно мерцающее озеро, прежде чем она их закрыла. Ее губы были полуоткрыты, когда встретились с его губами. Она держала его так, и он не двигался. Ему чудилось, будто кто-то бьет его кинжалом в живот, будто он принял морфий.
Она отпустила его.
— Приятных снов, Харри.
Он только кивнул в ответ.
Она повернулась и пошла вниз по лестнице. Он переступил порог, тихо закрыл за собой дверь.
Он успел убрать со стола, сполоснуть кофейник и поставить его на место, когда раздался звонок.
Он пошел открывать.
— Я кое-что забыла, — сказала она.
— Что? — спросил он.
Она подняла руку и провела ладонью по его лбу.
— Как ты выглядишь.
Он притянул ее к себе. Ее кожа. Запах. Он падал, и это было чудесное, головокружительное падение.
— Я хочу тебя, — прошептала она. — Хочу заняться с тобой любовью.
— А я с тобой.
Они отпустили друг друга. Посмотрели друг другу в глаза. Внезапно все стало таким торжественным, и на мгновение ему показалось, что она раскаивается. И он сам раскаивается. Потому что это было чересчур, да и чересчур быстро. И чересчур много было всего другого, слишком много лишнего, слишком много прошлого, слишком много разных веских доводов. Но она все равно взяла его за руку, почти
В спальне было холодно и пахло родителями. Он включил свет.
Большая двуспальная кровать была убрана, на ней лежало два одеяла и две подушки.
Харри помог ей поменять постельное белье.
— На какой стороне он спал? — спросила он.
— Вот на этой, — показал Харри.
— И он продолжал спать тут, когда ее не стало, — сказала она словно себе самой. — На всякий случай.
Они разделись, не глядя друг на друга. Забрались под одеяло и там встретились.
Сначала они просто лежали, прижавшись друг к другу, целовались, пробуя друг друга на вкус, осторожно, словно боялись что-то разрушить раньше времени. Слушали дыхание друг друга и шорох автомобильных шин под окнами. Потом поцелуи стали жадными, прикосновения смелыми, и он услышал у самого уха ее хриплое, возбужденное дыхание.
— Ты боишься? — спросил он.
— Нет, — простонала она, ухватила его твердый член, приподняла бедра и хотела направить его в себя, но он убрал ее руку и вошел в нее сам.
Она не издала ни звука, лишь судорожный вздох. Он закрыл глаза, лежал неподвижно и только чувствовал себя в ней. Потом начал осторожно двигаться. Открыл глаза, встретил ее взгляд. Казалось, она вот-вот заплачет.
— Поцелуй меня, — прошептала она.
Она обхватила его язык своим, с внутренней стороны он был гладким, а снаружи шероховатым. Быстрее и глубже, медленнее и глубже. Не выпуская его язык, она перевернула Харри на спину и села на него верхом. Она сильно прижималась к его животу всякий раз, когда опускалась на него. Потом выпустила его язык, откинула назад голову и хрипло застонала. Два раза — глубокий, звериный звук, который становился все громче, а потом ей не хватило воздуха, и она снова замолчала. Горло раздулось от крика, который не находил выхода. Он поднял руку, положил два пальца на голубую артерию, бившуюся у нее на шее.
И она закричала — словно от боли, словно от ярости, словно вырвавшись на свободу. Харри почувствовал, что вот-вот кончит, и не стал сдерживаться. Это было совершенно, настолько совершенно, что он поднял руку и ударил кулаком в стену у себя за спиной. И Кайя рухнула на него, как будто он сделал ей смертельную инъекцию.
Так они и лежали, раскинувшись, будто павшие на поле боя. Харри почувствовал, как в ушах у него шумит кровь, как по всему телу растекается блаженство. Он бы поклялся, что это и называется счастьем.
Он заснул и проснулся оттого, что пришла она, легла в кровать и тесно прижалась к нему. На ней была одна из отцовских маек. Она поцеловала его, пробормотала что-то и заснула, дыхание ее было легким и спокойным. Харри смотрел в потолок. И не отгонял нахлынувшие мысли, знал, что сопротивляться им бесполезно.
Так хорошо. Ему не бывало так хорошо с тех пор как… как…
Шторы были не задернуты, и в половине шестого по потолку поползли тени от фар, Осло просыпался и медленно собирался на работу. Он взглянул на Кайю еще раз. А потом тоже заснул.