Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
Шрифт:
Речка Хачинай выглядела несерьезной — узкая и неглубокая, хоть и быстрая. Но в тот момент, когда отряд растянулся, переезжая вброд, в воздухе засвистели пули. Казаки открыли ответный огонь, развернули пушку, сделали два выстрела. Горцы ретировались. В результате у русских оказалось двое раненых: молодой казачок в плечо — легко, а Федотов в ногу — и довольно опасно, пуля застряла глубоко. Осмотрев рану, Одоевский (он когда-то начинал учиться на медика, но бросил) побоялся самостоятельно делать операцию, без необходимых для этого
К Агдаму подъехали в половине шестого вечера. Командиром гарнизона был полковник Вревский — молодой, но, похоже, сильно пьющий человек с глупыми глазами. Он сказал, что пулю из раны мог бы извлечь доктор Фокс, но сегодня утром его похитили горцы и погоня не дала результатов. Есть еще местный брадобрей Камаль, практикующий врачевание, но ему вряд ли можно доверять.
— Наплевать, ведите Камаля, — прорычал Федотов, скрежеща зубами от боли. — Так и так помирать, ну а вдруг он вылечит?
Побежали за брадобреем. Он предстал перед ремонтерами — турок в феске и шальварах, с иссиня-черными от щетины щеками и глазами навыкате. Но по-русски говорил бойко.
Осмотрев рану, посерьезнел.
— Водка есть?
Вревский распорядился, живо принесли целую бутыль. Брадобрей налил два стакана: первый дал Федотову, а из второго сполоснул руки и остатками протер нож, заменявший ему скальпель. Опустился на колени перед раненым (тот лежал на скамье), приказал держать больного за руки и ноги, произнес какие-то молитвенные слова и приступил к операции.
Водка — не наркоз, хоть и облегчает страдания, но не слишком. Мужественный майор не кричал, не ругался, лишь слегка постанывал и от боли плакал: слезы катились градом. Наконец Камаль извлек пулю, взвесил на ладони, оценил со знанием дела.
— Вай-вай, этот ядрышко можно на медведь охота!
Он начал зашивать рану. Тут Федотов потерял сознание, и пришлось хлестать его по щекам, чтобы привести в чувство.
Брадобрей со вздохом встал с колен, попросил полотенце и воды. Все повеселели, стали благодарить турка. Он застенчиво тер ладони, красные от крови, и отшучивался устало:
— Вай, какой спасибо, делал, что уметь.
Вревский протянул ему пять рублей. Но Камаль отказался.
— Нет, зачем обидеть, я за помощь денег не брать. Приходи — стричься, бриться — деньги приноси. А такой помощь бесплатно.
— Ну, хоть водки выпей.
— Нет, Коран запрещает водка.
— В Коране только о вине говорится. А про водку ни слова.
— Нет, нельзя, это очень грех.
— А по-нашему, грех не выпить за здоровье больного. Или ты не уважаешь русских офицеров?
Турок кланялся и беспомощно обводил всех глазами.
— Очень уважать, потому что Россия — сильный страна. Очень уважать. Только пить нельзя.
— Ну, чуть-чуть, только два глотка. Ты не можешь, Камаль, не выпить. Ну, не будь свиньей.
— Нет, я не свинья. Я молиться
— Вот и выпей, а потом замоли грех в мечети. Или ты не друг нам больше.
Турок кряхтел, сопел, но потом все же согласился. Попросил, чтоб налили чуть-чуть, и сразу начал причитать, что налили много. Офицеры сдвинули кружки за выздоровление раненого и дружно выпили, в том числе и турок. Он сморщился, скривился, часто задышал.
— На, заешь огурцом, сразу полегчает.
Вревский принялся уговаривать Камаля выпить по второй, но несчастный брадобрей схватил нож и, прощаясь на ходу, выбежал из горницы. Все рассмеялись.
Федотова спрашивали, как его самочувствие. Тот ворчал с трудом:
— Ничего, ничего… завтра будет видно…
На другой день он проснулся бодрый, говоря, что рана почти не болит и, наверное, завтра можно будет ехать. А подчиненным разрешил отдохнуть, осмотреть Агдам.
Лермонтов и Одоевский отправились на прогулку. Собственно, смотреть особенно было нечего: старая мечеть и руины дворца хана Панаха Али — груды белого камня (прежде это было самое высокое здание города, получившего название именно по дворцу: «агдам» по-тюркски означает «белая крыша»; но время и землетрясение уничтожили этот памятник).
— Представляете: когда-то здесь кипела жизнь, — говорил Михаил, проходя между развалин и поддавая носком сапога мелкие светлые камушки, — бегали покорные слуги, угощая своего повелителя, был сераль с десятком красавиц одалисок, били фонтаны, слух ублажала музыка. Сто лет прошло — никого и ничего не осталось. Люди умерли, стены рухнули, фонтаны высохли. Тишина, безмолвие! Так и мы уйдем. Так и наши страсти будут выглядеть глупыми через сотню лет.
Александр Иванович после паузы ответил:
— Я поэтому не люблю ходить по кладбищам. Сразу возникают мысли о бренном. Смотришь на могилы — все эти люди радовались свету, теплу, вкусным пище и питью, хорошей музыке. Учились, влюблялись, женились, изменяли… И что в итоге? Ничего, кучка праха, бугорок земли. Был ли смысл в их жизни? Есть ли смысл в нашей жизни?
Михаил скривился.
— Думаю, что нет. Или, может, этот смысл нам неведом. Знает только Бог. Для чего-то же Он создал наше мироздание, поселил человека в нем. Был какой-то замысел! Все в природе устроено разумно, значит, замысел есть и тут.
— Не уверен, совсем не уверен. Мир Божественный — мир иной. Ведь не зря существует выражение: «Перейти в лучший мир». Потому что там — Бог. Мир земной — порождение демонов. Здесь — болезни, хаос и муки, там — порядок, справедливость, спасение. Здесь все имеет начало и конец, там — вечность и бессмертие. Мы живем в аду. И желаем смерти как избавления.
Лермонтов присел на обломок камня и поднял на Одоевского глаза.
— Получается, по-вашему, что не надо бояться смерти?
Декабрист грустно улыбнулся.