Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
Шрифт:
Неожиданно заговорила Майко:
— Как — жениться в тридцать и умереть в сорок? Не успев вырастить детей?
— Дети гению не нужны, — холодно отрезал поэт.
— Отчего ж? Вот у Пушкина — четверо детей.
— Говорят, что трое, — заметила Като, — младшая не его, а весьма высокопоставленной особы… В этом — подоплека дуэли…
— Ну не станем повторять досужие слухи, — упрекнула ее Нино.
— У Вольтера не было детей. И у Леонардо да Винчи.
— А у Гете были.
— Что это доказывает?
— Ровным
Поэт упрямо повторил:
— Я хотел бы умереть в тридцать три.
— Как Христос? — тут же съехидничал Дадиани.
Майко вздохнула.
— Час от часу не легче: сначала в сорок, сорок пять, теперь уже в тридцать три. Я не понимаю.
— Гения понять трудно, — продолжал подшучивать владетельный князь.
Лермонтов поднялся с перекошенным от гнева лицом.
— Издеваться изволите? — впился он в Дадиани глазами. — Я не потерплю.
Тот воздел руки к потолку.
— Полно, дорогой. Я назвал вас гением — разве это издевка? Это признание вашего таланта.
— Вы прекрасно понимаете: я не про слова, а про интонацию. Интонация была оскорбительной.
— Да помилуйте — в мыслях не держал.
Михаил произнес зловеще:
— Я прошу у вас удовлетворения.
Дамы всполошились, стали убеждать мужчин прекратить их нелепую ссору, говорили, что поэт неправильно понял князя. Но тот настаивал:
— Я прошу у него удовлетворения. Или извинения.
Нина Александровна попросила с надрывом:
— Извинитесь, Дато, умоляю вас!
Князь тоже уперся.
— Да за что я должен извиняться? Никаких оскорблений не было. Он вообразил невесть что.
— Хорошо, пусть и не было, он вообразил. А вы извинитесь тем не менее. Чтобы не сделаться вторым Дантесом.
Лермонтов отреагировал.
— Отчего вы думаете, что он меня убьет? Может, я его?
— Этого еще не хватало! Мало было трагедий у нас в семье?
Екатерина присоединилась.
— Дато, в самом деле — что вам стоит принести извинения? Это моя личная просьба.
У Давида брови съехались на переносице и образовали складку, говорящую о крайнем неудовольствии.
— Если вы любите меня! — с вызовом сказала Като. — Если хотите счастья со мной!
Николай Бараташвили отвернулся и закрыл лицо руками: он дрожал, словно от озноба.
Помрачнев еще больше, князь проговорил:
— Хорошо, извольте.
Он поднялся.
— Михаил Юрьевич, я прошу меня извинить, если ненароком задел ваше самолюбие. Мне делить с вами нечего.
Лермонтов смягчился.
— Извинение принимается. Больше не сержусь.
— И пожмите друг другу руки, — предложила Майко.
— Совершенно верно: в знак примирения, — поддержала ее сестра.
После некоторой внутренней борьбы оба спорщика обменялись рукопожатием.
Все посидели какое-то время молча, чувствуя неловкость. Обстановку разрядила Като, взяв
Лермонтов сидел напротив Майко. Понял, что оставили их нарочно. Он был взвинчен после ссоры, а теперь еще это испытание! Девушка, поняв его состояние, ласково сказала:
— Вы, оказывается, такой задира, Мишель.
Тот скривился.
— Он первый начал.
— Вот: типичные слова забияки.
— Никому не позволю надо мной глумиться.
— Разве было глумление? Вы действительно гений.
— И вы туда же?
— Все, молчу, молчу. — Сложенным веером она провела по его руке. И спросила вполголоса: — Вы читали мою записку?
— Да.
— Очень жаль.
У Михаила вытянулось лицо.
— Это отчего же?
— Оттого что была тогда крайне взволнована. А теперь спокойна. И могу сказать совершенно здраво: ни за князя, ни за вас замуж я не пойду.
— Вы его не любите?
— Конечно, нет. Мне его навязывают родные. Но для брака по расчету я не настолько стара.
— И меня не любите?
Девушка помедлила, опустив глаза.
— Вас люблю. — Снова помолчала. — Так по крайней мере мне кажется.
— Коли любите, почему замуж не хотите?
— Потому что вы этого не хотите. Зачем разыгрывать пошлую пиеску? Я навязываться не стану. И освобождаю вас от каких бы то ни было объяснений.
— Очень мило с вашей стороны. — Он поерзал на стуле. — Если честно, я и сам не знаю, чего хочу. Настроения у меня меняются, семь пятниц на неделе. То хочу стать художником, то поэтом. То продолжить карьеру военного, то уйти в отставку. То скакать на лошади, то пустить себе пулю в лоб! То хочу жениться, то остаться холостяком. Да, вы правы, что с таким сумасбродом, как я, вряд ли можно свить семейное гнездышко. — Он взял ее за руку. — Милая Майко! Вы такая чистая, светлая душой, образ ваш прекрасен. Питать вас несбыточными надеждами было бы преступно с моей стороны. Да, я не спорю: вы мне нравитесь. Очень, очень сильно. Но для брака пока не готов. Видно, на роду так написано. Господи, да вы плачете?
Девушка достала из рукава платочек, промокнула слезы.
— Нет, не смотрите на меня, это так — случайно. Мы отлично поняли друг друга. В словах ваших — только правда. То, что возникло тогда в Цинандали, мы напрасно приняли за серьезные чувства.
— Я вас никогда не забуду, Майко.
— Я вас тоже не забуду, Мишель.
— Я желаю вам найти свое счастье.
— Я вам того же, дорогой.
Появился хозяин дома — Александр Чавчавадзе. Улыбнувшись, спросил:
— Не скучаете, дети мои?