Лермонтов
Шрифт:
Из этого корешка (отрывка, отростка) прорастет поэма «Сашка», но четыре года спустя. Весной 1832-го Лермонтову будет не до стихов, все его мысли займет роман из времен пугачевщины. Да и в 1831-м прорыв, совершенный Боратынским в «Наложнице», использован им для другой надобности. Но прежде
«Наложница», которую сам Боратынский уподобил «роману», причем не в стихах, а в прозе, и впрямь открывала иной, нежели у Пушкина в «Онегине», причем не супротивный, а параллельный, нехоженый путь. Путь к тому, что позже будет названо «поэзией действительности». Непривычный и потому не принятый ни публикой, ни критикой. Отдельные положительные высказывания (Плетнева, Языкова, Путяты, братьев Киреевских) не в счет. Это отзывы ближайших товарищей, которые, хотя и хвалили поэму, в конкретности не вдавались, тогда как суть была именно в конкретностях («затруднительных подробностях», как определил своеобразие своей новой манеры автор). Тронутый вниманием, Боратынский благодарил, но ни растерянности, ни проблемы литературного одиночества они не снимали. Растерянность усугублялась тем, что истинной причины неожиданно согласного «афронта» [22] Евгений Абрамович до конца не понимал.
22
После «Наложницы» от Боратынского отвернулись даже его прежние поклонницы. Мадам Хитрово, к примеру, некогда восхищавшаяся «Балом», рассердилась на Пушкина, которого, как упоминалось выше, «Наложница» (в рукописи) восхитила. «Нет, я не могу восхищаться “Наложницей”, – в раздражении писала Елизавета Михайловна Вяземскому, – и я в этом покаялась Пушкину. Я даже вовсе не нашла в ней автора “Бала”. Все это бесцветно, холодно, без энергии и особенно без всякого воображения. Герой – дурак, никогда не покидавший Москвы. Я не могу его себе иначе представить, как в дрянном экипаже или в грязной передней».
Пушкин, конечно, мог, хотя бы отчасти, переломить ситуацию. В первую Болдинскую осень (октябрь – ноябрь 1830 г.) он делает наброски знаменитой статьи, той самой, без ссылки на которую не обходится ни одна работа о Боратынском («Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит…»). Начал, продолжать не стал, но Боратынского, видимо, о своем намерении вступиться за него осведомил. Во всяком случае, их отношения по возвращении Пушкина из Болдина (декабрь 1830 г.) более чем дружеские. Евгений Абрамович «ржет и бьется» от повестей Белкина. Присутствует и на свадьбе. А вот дальше, после переселения женившегося Пушкина в Петербург, они странным образом как бы «забывают» друг о друге. Начатая в Болдине статья так и осталась в черновиках. Утверждать и трудно, и некорректно, но не исключено, что, перечитав на досуге поэму уже не в рукописи и отрывках, он, как и многие, пришел в некоторое смущение.
Пушкин, конечно же, сразу же догадался, что Елецкий, герой «Наложницы», «списан», как тогда говорили, с его друга Павла Нащокина. Наверняка узнал он в цыганке и сожительницу Нащокина. Думаю, с помощью Боратынского сообразил, что за девица послужила поэту живой моделью для образа Верочки Волховской. В пользу данного предположения свидетельствует коротенькое стихотворение Евгения Абрамовича, посвященное А.С.Пушкину, с загадочным и так и не разгаданным комментаторами названием Новинское.
Она улыбкою своейПоэта в жертвы пригласила,Но не любовь ответом ейВзор ясный думой осенила.Нет, это был сей легкий сон,Сей тонкий сон воображенья,Что посылает АполлонНе для любви, для вдохновенья.На самом деле ничего темного или непонятного здесь нет. А что касается названия, на гулянии под Новинским Елецкий встречает Верочку Волховскую (в быту Веру Александровну Нарскую; спустя примерно пять лет она станет законной супругой Павла Войновича). Вот только вряд ли вся эта история (в бытовом варианте) заинтересовала Александра Сергеевича. По давней дружбе с Нащокиным он слишком хорошо знал, как мимолетны влюбленности друга и на каком коротком поводке держит его красавица-цыганка, особа умная, алчная и властная. К тому же, в отличие от Евгения Абрамовича, с натуры Александр Сергеевич не работает и крепостной зависимости художника от модели не понимает.
По-видимому Боратынский просто-напросто записал стихами свой разговор с Пушкиным о «Наложнице» в то самое время (в начале января 1831 г.), когда показал ему уже почти готовую рукопись.
Гораздо занимательней литературный аспект отношений автора «Онегина» с автором «Наложницы». В этих отношениях и впрямь существуют какие-то темноты. Какая-то недоговоренность. И это в принципе объяснимо. На взгляд Пушкина, и в поэме, и вообще в поэзии зрелого Боратынского слишком уж много сырой, не преображенной, чересчур живой, грубоматериальной – натуральной жизни. Он, конечно, и сам любил «сбиться на прозаизм», как это сделано в первой же строфе «Онегина», где герой, «скача в пыли на почтовых» к тяжко захворавшему родственнику, произносит про себя отнюдь не романтический внутренний монолог. Но Пушкин строго и точно, а главное «легкокасательно», «легким очерком», дозирует примесь «прозы жизни» в «поэзии жизни», тогда как автор «Наложницы» совсем не считается с тем, что стихи не проза:
Прощайте, господа!..ГулякиВстают, шатаясь на ногах;Берут на стульях, на столахСвои разбросанные фраки,Свои мундиры, сюртуки;Но, доброй воле вопреки,Не споры сборы. Шляпу на лобНадвинув, держит пред собойСтакан недопитый инойИ рассуждает: «Надлежало б…»Умом и телом недвижим,Он долго простоит над ним.Другой пред зеркалом на шеюСвой галстук вяжет, но рукаЕго тяжка и неловка:Все как-то прочь идут под неюКонцы проклятого платка.К свече приставив трубку задом,Ждет третий пасмурный чудак,Когда закурится табак.Лихие шутки сыплют градом. —Но полно: валит вон кабак.«Прощай, Елецкий, до свиданья!»– Прощайте, братцы, добрый путь!И сокращая провожанья,Дверь поспешает он замкнуть.Один оставшися, ЕлецкийБрюзгливым оком обозрелПокой, где праздник молодецкийПорой недавнею гремел…Подозревая, что от этой-то сценки мадам Хитрово и пришла в негодование, а Александр Сергеевич, хотя и попробовал негодование приятельницы «притузить», убедительных аргументов не нашел. Суть разногласий коренилась не в разнице вкусов, а в разном понимании отношения искусства к действительности. Для того чтобы Аполлон ниспослал ему сладкий «сон вдохновенья», Пушкину не надо было погружаться «во мрак земли могильной». Наоборот! Следовало отрешиться от темных, удручающих разум, слишком человеческих страстей:
Прошла любовь, явилась Муза,И прояснился темный ум…Поэма Боратынского «Наложница» приводит на память «неблагообразный» холст Павла Федотова «Свежий кавалер, или Следствие пирушки и упреки» (1846–1848), тогда как пушкинские воспоминания о разгульной юности (во вступлении к «Медному всаднику») выдержаны совсем в иной стилистике, ни в русской живописи, ни в русской музыке аналогов не имеющей:
И блеск, и шум и говор балов,А в час пирушки холостойШипенье пенистых бокаловИ пунша пламень голубой.Зато Лермонтову новации Боратынского, лирическая его дерзость и по уму, и по сердцу. Помните «Молитву»? «Не обвиняй меня, Всесильный, и не карай меня, молю, за то, что мрак земли могильной с ее страстями я люблю»?
Оценить вполне, во всем объеме, степень лирической дерзости, явленной в «Наложнице», в 1831 году Лермонтов, разумеется, еще не готов. Пока он способен извлечь из «чудесной поэмы» всего лишь один, зато крайне важный урок. Прочитав «Наложницу», Михаил Юрьевич тут же, в один присест, написал авторское «разъяснение» к уже почти оконченному Странному человеку»: «Лица изображенные мною, все взяты с природы, и я желал бы, чтоб они были узнаны».