Лермонтов
Шрифт:
«Опыт безымянной поэмы» опубликован уже после гибели Лермонтова, однако Раевский, профессионально занимавшийся славянским фольклором, о реконструкциях князя знал; следовательно, знал и Лермонтов. Знал, но принять теорию Одоевского безоговорочно не считал возможным. Да, «дух военных завоеваний» создавал Ермаков и Хабаровых (Кирибеевич – яблочко от той же дикой яблоньки), и умножалось путем завоеваний число несчитанных верст. Но эту разбегающуюся во все страны света кобылицу-Русь надо же было кому-то удерживать! Дабы не сиганула за предел? А удержав, запрягать в долгую и трудную работу. Для этакой тяготы Ермаки-Кирибеевичи не годились. Требовались люди иной породы. Такие, как Степан Калашников. Верные долгу и слову. С оседлой душой и умным
Оттого и в лавке у него отменный порядок. Замок – надежный, немецкий, пес-охранник зубаст, зол и посажен не на ржавую, а крепкую цепь. Под стать хозяину и дом, где ужинают и не по праздникам, а в буден день – за дубовым столом да на белой скатерти. Казня Калашникова за убийство «лихого бойца», Иоанн уравновешивает две главные русские «стихии», а оставшейся без кормильца семье покровительствует не потому, что хоть и грозен, да справедлив. Без Калашниковых не обустроить царю русские земли. Оттого и предоставляет (на вечные времена) младшим братьям Степана невиданное прежде на Руси право: «По всему русскому царству широкому торговать безданно, беспошлинно».
В юнкерском сочинении Лермонтова «Панорама Москвы» (1834) есть удивительное наблюдение: все главы Василия Блаженного не похожи одна на другую – рассыпаны без всякого порядка и плана, но смотрятся при этом «купно» – «'oтрослями» единого древа. Нечто похожее можно сказать и о трех героях «Песни…» – Грозном царе, Удалом купце и Кулачном бойце: каждый сам по себе, разной краской крашен, а все трое – ветви одного дерева, «одинако» нужные для его, дерева, правильного «произрастания».
Перечитывая лермонтовскую «Тамань», Иннокентий Анненский (во «Второй книге отражений» и, кажется, неожиданно для себя) сделал такое открытие: «Лермонтов любил жизнь такою, как она шла к нему – не судя ее за несовершенство, не допытываясь ее тайн и не теряясь перед ее «бестолковостью».
С еще большим основанием этот закон, и этический, и эстетический вместе, может быть отнесен и к «Песне про царя Ивана Васильевича…»
Отослав в Петербург рукопись, Лермонтов возвращается к роману; пока он еще не пишет его, он в него играет. Н.М.Сатин, знакомый с автором «Смерти Поэта» по университету, вспоминает: «Я был серьезно болен и почти недвижим. Лермонтов, напротив, пользовался всем здоровьем и вел светскую рассеянную жизнь. Он был знаком со всем водяным обществом (тогда очень многочисленным), участвовал на всех обедах, пикниках и праздниках. Такая, по-видимому, пустая жизнь не пропадала для него даром: он писал тогда свою “Княжну Мери” и зорко наблюдал за встречающимися ему личностями». И далее там же: «Лермонтов приходил ко мне почти ежедневно после обеда отдохнуть и поболтать. Он не любил говорить о своих литературных занятиях, не любил даже читать своих стихов, но зато рассказывал о своих светских похождениях, сам первый посмеиваясь над своими любовями и волокитствами».
Воспоминания Сатина не пользуются у лермонтоведов особым доверием ввиду их якобы неточности и неприязненности. И действительно: если Михаил Юрьевич никогда не говорил с университетским знакомцем о своих литературных делах, откуда же мемуаристу известно, что именно летом 1837 года в Пятигорске Лермонтов писал «Княжну Мери»? Неприязненность выдает и замечание Сатина, что поэт, которого всего полтора месяца назад вынесли из коляски, «пользовался всем здоровьем». Все так, и тем не менее есть в его воспоминаниях детали, которые невозможно сочинить. Например, мимоходом брошенная фраза: «Лермонтов приходил ко мне почти ежедневно после обеда отдохнуть и поболтать». Она-то и подтверждает, что Николай Михайлович хотя, видимо, и привирает, однако ж не врет. Будучи штатским, следовательно свободным, он, судя по всему, приехал
Лермонтова же («всего в ревматизмах») привезли на Воды лишь в середине мая, вот он и вынужден довольствоваться комнатенкой на окраине, на склоне Машука. К тому же он – «военнообязанный», и какие испытания ждут его, сосланного, по осени, неизвестно; затем и берет еще один, дополнительный курс горячих вод; по той же причине сводит знакомство с лучшим в здешних краях специалистом – доктором Майером (прототип доктора Вернера в «Герое…»). После серной ванны, естественно, обедает в ресторации, а так как сил плестись к себе нет, забегает к Сатину: «поболтать и отдохнуть».
В ресторации, кстати, и нашел Лермонтова Владимир Вольховский, однокашник Пушкина по Царскосельскому лицею, уже уведомленный, что автор «Смерти Поэта» находится на излечении в Пятигорске и крайне нуждается в его, Вольховского, участии.
Удаленный за прикосновение к Северному тайному обществу на Кавказ, Вольховский как начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса жил в Тифлисе, но летом 1837-го приехал лечиться в Пятигорск, где и получил письмо от давнего своего знакомца Алексея Илларионовича Философова с просьбой взять под опеку «провинившегося» родственника своей супруги (той самой красавицы Аннет Столыпиной, в которую в отрочестве Мишель был слегка влюблен).
Письмо Философова не сохранилось, но о его содержании можно судить по ответу Вольховского:
«Письмо твое, любезнейший и почтеннейший Алексей Илларионович, от 7/19 мая получил я только в начале июля в Пятигорске и вместе с ним нашел там молодого родственника твоего Лермонтова. Не нужно тебе говорить, что я готов и рад содействовать добрым твоим намерениям на щет его: кто не был молод и неопытен? На первый случай скажу, по желанию ген. Петрова, тоже родственника своего, он командирован за Кубань, в отряд ген. Вельяминова: два, три месяца экспедиции против горцев могут быть ему небесполезны – это предействительно прохладительное средство, а сверх того лучший способ загладить проступок. Государь так милостив, что ни одно отличие не остается без внимания его. По возвращении Лермонтова из экспедиции постараюсь действовать на щет его в твоем смысле…» (В.Д.Вольховский – А.И.Философову. 8 августа 1837 г.)
Почтеннейший Алексей Илларионович, адъютант великого князя Михаила, был своим человеком в придворных кругах. Этим обстоятельством объясняется соответствующая стилистика переписки. Сам Вольховский, разумеется, не считал, что «Смерть Поэта» – проступок, результат чрезмерной молодости и неопытности автора. Кроме письма Вольховского привожу записку Алексея Илларионовича жене (от 1 сентября 1837 года), содержание которой настолько противоречит общепринятым в советском лермонтоведении установкам, что ее не решились ни процитировать, ни упомянуть даже в соответствующей статье «Лермонтовской энциклопедии»:
«Тетушке Елизавете Алексеевне скажи, что граф А.Ф.Орлов сказал мне, что Михайло Юрьевич будет наверное прощен в бытность государя в Анапе, что граф Бенкендорф два раза об этом к нему писал и во второй раз просил доложить государю, что прощение этого молодого человека он примет за личную себе награду; после этого, кажется, нельзя сомневаться, что последует милостивая резолюция». (А.И.Философов – Анне Григорьевне Философовой, урожденной Столыпиной. Без даты.)
Обнадеженный поддержкой Вольховского, не дожидаясь официального разрешения, то есть бумаги за подписью командира Отдельного Кавказского корпуса барона Г.В.Розена, кстати, отца своего сослуживца по лейб-гвардейскому Гусарскому полку, Лермонтов тут же сообщает об этом милой бабушке, но при этом, справедливо опасаясь, что полная правда Столыпиных обеспокоит, слегка ее затушевывает: