Лермонтов
Шрифт:
А теперь представим себе, как звучал подобный текст в середине ноября 1837 года, когда все только и говорили что о невероятной быстроте, с какой царствующий Ревизор пронесся по Кавказу.
Маркиз де Кюстин свидетельствует: «Император беспрерывно путешествует, он проезжает по крайней мере 1500 лье каждый сезон и не допускает, чтобы кто-либо не был в состоянии проделать то же, что и он».
Лермонтов находился в беспрерывном странствии почти восемь месяцев – с апреля по декабрь. Однако перещеголять государя в количестве преодоленных «лье» все-таки не смог: Николай отревизовал Кавказ за один месяц. Лишь герой лермонтовской якобы турецкой сказки мог в те времена сравняться с ним.
Я
А дождь лил себе и лил. Все усилия барона Розена, потраченные на исправление дорог, были сведены на нет ненастным летом и такой же осенью. Несмотря на непогоду, какой не помнили и самые древние из старожилов, Николай решил ехать из Эривана в Тифлис самой «мокрой» дорогой – через Дилижанское ущелье. Ему и прежде приходилось, ввиду «расстройства путей сообщения», выходить из экипажа и пересаживаться на крепкую казацкую лошадь. Дилижанский «провал» превзошел все прежние «провалы». Свита выбивалась из сил, и Высокий, Высочайший в России Всадник, бросил свиту: явился на почтовую станцию в полном одиночестве, напугав станционного смотрителя до полусмерти.
Подъезды к Тифлису практически отсутствовали. Учтя это обстоятельство, тифлисцы расслабились, решив, что русский царь, как благоразумный человек, переждет непогоду. Не тут-то было: поданы быки и буйволы и…
Император въезжал в столицу грузинского края, славящегося гостеприимством, и его никто не встречал!.. Полицмейстер пьян вдребезги. Сионский собор – закрыт. Послали за Экзархом и нашли того сладко спящим.
Невероятно. Невозможно. И тем не менее было именно так: Тифлис, живущий по законам живой жизни, и предположить не мог, что высочайшее лицо империи полезет в грязищу для того только, чтобы осчастливить город в точно назначенный срок. Тифлис был смущен. Тифлис вовсе не собирался фрондировать. В Тифлисе не то что такое событие, как личный визит, дни рождения императорской четы, «сдвоенные близким расстоянием времени», отмечались с веселой пышностью. Здесь любили праздники и умели их делать. Поутру – парад регулярных войск. За ним – смотр «иррегулярной конницы», «которая по воинскому духу здешних жителей составляет всегда готовое ополчение». И смотр и парад растягивались между двумя главными площадями – Главнокомандующего и Эриванской; весь город высыпал на улицы.
После военизированных экзерсисов – служба в Сионском соборе. Разумеется, на высшем уровне: «Божественная литургия совершена была архиепископом Карталинским и Кахетии Экзархом…» Затем, для избранных, обед у главноначальствующего, а вечером – гулянье, затейливо иллюминированное. Огни блистали, тянулись стройной перспективой по аллеям губернаторского сада, извиваясь, разбегаясь по боковым тропкам, чтобы вдруг, столкнувшись, образовать созвездие… Бассейн тщательно вычищали, и он, как натертое зеркало, отражал и множил сияние. Ровно через неделю программа, за исключением парада,
И так из года в год. И вдруг…
Несмотря на неудовольствие высокого гостя и связанные с неудовольствием выяснения причин беспорядка, все-таки состоялся главный смотр. Он вознаградил государя за все жертвы: смотр был великолепен. Особенно отличились нижегородцы – любимые Николаем драгуны. Удовольствие, полученное от привычного зрелища, не притупило бдительности Высокого Ревизора. Прибыл П.В.Ган, барон и сенатор, посланный загодя на Кавказ для обстоятельного изучения местной обстановки. Сделал донос на злоупотребления, допущенные зятем Розена – князем Дадиани.
О том, что барон Розен «злоупотребляет» или, в лучшем случае, смотрит на злоупотребления сквозь пальцы, Николай стал догадываться еще в Армении. В короне католикоса, какую ему показывало армянское духовенство (после того как реликвия побывала у супруги барона), не оказалось крупнейших сапфиров – их заменили искусственными камнями. Но то, что сообщил Ган, было серьезнее, чем потеря для общеимперской казны старинных сапфиров. Князь Дадиани, командир Эриванского карабинерного полка и зять Розена, обращался со своими карабинерами так, как будто они были его крепостные, пуще того – рабы, то есть попросту заставлял работать в своих поместьях.
Николай задумал показательный – при народе – суд. На Мадатовской площади была устроена скромная военная церемония, поглазеть на которую, как и обычно, несмотря на хмурый октябрь, собрался весь Тифлис. Присутствовал, естественно, и Розен с семейством. По окончании военного дивертисмента собравшиеся принялись приветствовать императора. Подождав, пока тифлисцы выдохнутся, Николай рявкнул самым могучим из своих голосов: «Розен!» Толпа, охнув, отпрянула: ей послышалось: «Розог!» С Дадиани содрали аксельбанты, тройка была приготовлена заранее, и под приказ – «В Бобруйск!» – зять «вылетел» из Тифлиса.
До Бобруйска князь не доехал. Николай, поразмыслив, нашел наказание слишком мягким. Александра Ливановича Дадиани, приговорив к лишению чинов, орденов и дворянского достоинства, заключили на три года в Динабургскую крепость, а затем – сослали в Вятку. Прощен он был только при Александре II.
Сместил царь и Розена – отозвал во внутренние губернии, а на его место назначил Евгения Александровича Головина. Ошеломленный Розен не провожал императора: вследствие сильного нервного потрясения на него напал беспробудный сон.
А путешествие продолжалось все с той же сказочной быстротой: 18 октября Николай покинул неприглядный Ставрополь и 28-го, через Новочеркасск, где «в окружении знамен и регалий атаманских» произнес коротенькую, но выразительную речь, прибыл в Москву.
Примерно в тех же числах октября Лермонтов наконец-то добрался до урочища Караагач и застал здесь жаркие споры: офицеры обсуждали новости, и прежде всего ту, что касалась непосредственно их: личность новоназначенного главнокомандующего. Розен был Розеном, но у него была приятная «слабость»: он любил порядочных людей. Порядочных и умных, недаром в начштабах держал Вольховского. Как поведет себя и кем окружит себя новый? Знавшие Головина были настроены пессимистически. Их прогнозы смущали незнавших. Вот как характеризует преемника Розена П.X.Граббе: «Мне говорят, что генерал Головин умен и хорошо пишет. Да, фраза его часто вьется красивыми изгибами змеи и так же, как она, напитана ядом. Не ищите в ней, если имеете с ним дело по службе, прямого, ясного, нелицеприятного ответа на вопросы, требующие разрешения. Вы найдете более или менее ловкое уклонение от всякой ответственности: и да, и нет на все вопросы. Конечно, и на это нужен ум; но какой ум?»