Лермонтов

Обухова Лидия Алексеевна

— Ах, милый друг, — примирительно вмешался Голицын. — Что будет, то будет. Мы все живём по завету князя Вяземского, помните? Катай-валяй! — И продекламировал:

Меня, о Время, не замай. Но по ухабам жизни трудной Катай-валяй!

— Впрочем, — уже серьёзно добавил он, — мой старый товарищ недалёк

от истины. Мы видели в государе справедливого судью и открывались перед ним совершенно, не утаивая ни себя, ни других...

— А как иначе? Ведь он наш государь! — с запальчивостью воскликнул Кривцов. — Дворянин, как и мы.

— Я тоже так мыслил в юнкерском училище, на парадах, с разинутым ртом, — едко ввернул Лермонтов.

— И всё-таки наша молодость незабвенна, как первый шаг к преобразованию умов! — вздохнул Голицын.

— Тут я с вами согласен, князь. Нынешнее поколение оставит после себя одни жандармские мундиры да гусарские ментики.

Провожая Лермонтова последним, доктор Майер слегка пожал плечами:

— Они очень отстали образом мнений от настоящего времени. А знаете, — добавил он другим тоном, — что Грибоедов называл кавказскую войну борьбой барабанного просвещения с лесной свободой?

— Вот как? — живо подхватил Лермонтов.

— Ваше благородие, — вполголоса сказал денщик, разложив у подножия дуба походный поставец с сыром, хлебом и варёными яйцами. — В сакле ночевали ещё один проезжий. При них конвойный казак.

Лермонтов встрепенулся.

— Как фамилия?

— Казака? Тверитинов он.

— Да нет, проезжего.

— Не могу знать. Одоевский вроде.

Уютное пристанище располагалось позади сакли, у глухой стены. Лермонтов огляделся. Кумачовое солнце, подпоясанное облаком, как лихой молодец, перегнулось уже через вершину дуба. Полуденный ветер свистнул в самые уши.

— Князь, — сказал Лермонтов, слегка поклонившись сгорбленно сидящему в стороне высокому, худому, плохо побритому человеку в солдатской шинели. — Мне сказали, вы ждёте оказии в Нижегородский полк? Прапорщик Лермонтов. Назначен туда же. Окажите милость присоединиться.

Одоевский вскочил, взял под козырёк, потом опустил руку. Замешательство его длилось не более секунды.

— Сердечно рад, — отозвался немногословно.

Тогда, может быть, откушаем? В поставце яйца вкрутушку... — У него вырвалось словцо из далёкого детства, когда нянюшки и мамушки подносили ему то блюдце, то тарелку, умильно заглядывая в лицо и припевая: «Попробуй, батюшка, только лизни...»

Одоевский заулыбался, отчего крупные глаза ярко поголубели. Остаток скованности его покинул.

— Ах, как славно: вкрутушку! Сто лет не едал.

Они присели рядом и заговорили уже совсем по-свойски.

По горным морщинам

подобно дымно-лиловым потокам сползали вечерние тени, а причудливые зубцы скал остро толпились на рдеющем небе. Лермонтов не мог отделаться от подспудного ощущения, что эти картины уже жили в нём, не только питаясь полубессознательными детскими впечатлениями от поездок в Горячеводск, но вообще жили в нём изначально, что кочующие вереницы снеговых туч над Тарханами или сахарные купола московских облаков уже будили предчувствие раскалённой архитектуры Кавказа...

Говорят, у каждого человека, помимо места его действительного появления на свет, есть и родина души. Внутреннее сродство с незнакомым доселе краем пронзает человека мгновенно, будто луч света. Он стоит ошеломлённый, охваченный тихой радостью. Лермонтов был счастлив горами.

— Прочти, Саша, ту свою пьесу про летящих журавлей, — сказал он, прилёгши на суховатую траву и следя за медленным движением подсвеченных зарей облаков.

— Как ты про неё сведал? — живо спросил Одоевский простодушно и застенчиво.

Лермонтов усмехнулся. Тёмные его глаза были полны ласковости.

— Да Назимов сказывал, как вы скакали в коляске к Ставрополю и он первым увидал клин. Сказал тебе, что надобно стихами приветствовать славную вереницу. Изгнанники из тёплых краёв возвращались на свою родину, как вы из Сибири.

— У меня была другая пьеса про возвращение на родину. Так, мечтанье. Бог весть, сбудется ли? — Он тоже вперил глаза в небесную даль. Лицо, омытое закатным светом, стало удивительно красиво.

«Сбудется ли?» — повторил про себя Лермонтов с сомнением.

Встрепенувшись, поторопил:

— Читай же!

— Какое, мой друг?

— Которое ближе к сердцу.

Одоевский, не отводя взгляда от изменчивых красок неба, нараспев проговорил:

Как сладок первый день среди полей отчизны На берегах излучистой Усьмы! Опять блеснул нам луч давно минувшей жизни И вывел нас из долгой скорбной тьмы...

Запнувшись, он поморгал влажными глазами.

— Уволь, не могу.

— Полно, — пробормотал смущённый Лермонтов. — Всех нас где-то ждут реки из нашего младенчества... Только мы уже не дети. Хочешь, помолчим?

— Нет, мой друг. Мне больно было бы отказать тебе в просьбе. Хотя, по чести, приличнее мне просить тебя: я ведь дилетант, а поэт — ты.

Он произнёс это так просто, так дружественно, что настал черёд Лермонтова смешаться.

— Ну, так тому и быть! — воскликнул с напускным оживлением. — Будем читать по очереди. Чур, ты первым.