Лермонтов
Шрифт:
Серьёзность этого слова внезапно смутила Лермонтова.
— Вы слышали о моих опытах?.. — спросил он.
Чавчавадзе плавным торжественным жестом приподнял правую руку.
— Песнь над гробом Пушкина, подобная трубе гнева, не могла не быть услышана всеми благородными сердцами. — И добавил, задумчиво глядя на Лермонтова: — В доме моего доброго друга Прасковьи Николаевны Ахвердовой в Петербурге, когда она представила мне вас, я и думать не мог, что эта песнь будет пропета именно вами, таким юным тогда.
Лермонтов ощутил счастливую раскованность рядом с этим удивительным человеком. Он беспечно махнул рукою:
— Да уж! Наружность моя достаточно ординарна, под стать
Чавчавадзе тонко усмехнулся, принимая игру.
— Лучший цветок Тифлиса, застенчивая Маико, сказала, что вы подобны выдернутому из ножен клинку.
— Маико? — повторил Лермонтов, невольно вслушиваясь в музыку имени, которое было ему неведомо ранее.
— Княжна Орбелиани. Подруга моей дочери. У нас в городе много красавиц! Вы их увидите ещё не раз.
Но Лермонтов не сделал попытки поторопить заманчивое мгновенье. Гораздо интереснее был ему сейчас хозяин дома. Помимо светской беседы, шёл между ними другой разговор, подспудный, который должен был или отдалить, или приблизить их друг к другу.
Между тем князь ввёл Лермонтова в дальнюю комнату, убранную в восточном вкусе.
— Наш юный собрат поэт Николоз Бараташвили, — представил он.
Когда Лермонтов возвращался ночью в дом Ахвердовых, который стоял на окраине, в предместье, и шёл мимо тёмных садов, ловя слухом их загадочное шевеление, вдыхая терпкий запах кипарисовых смол, его переполняло чувство задумчивого спокойствия. В нём самом и вокруг него так много было дремлющих сил, таинственности и красоты, которая ждала воплощения!..
Через неделю, вдоволь набродившись по Тифлису и перезнакомившись с массой интересного народа (в его беглой зашифрованной записи упомянуты офицеры Петров и Герарди, а также «учёный татар. Али и Ахмет»), он отправился в урочище Карагач вблизи Царских Колодцев, где располагались драгуны.
...А первого ноября 1837 года был получен номер «Русского инвалида» с приказом о переводе прапорщика Лермонтова в Гродненский гусарский полк, который стоял под Новгородом.
Подписывая приказ о возвращении Лермонтова, Николай проронил с усмешкой:
— Пусть побудет на глазах. Образумился — его счастье. А нет — упеку в такое местечко, что и ворон костей не сыщет. Моя империя обширна благодаря Богу.
Царь пребывал в благодушном настроении. Ещё был свеж в памяти церемониальный марш нижегородских драгун на тифлисском параде. Не снисходя до справок, он остался в убеждении, что и Лермонтов шагал, вытягивая ногу стрункой. Идеалом Николая был офицер, во всём подобный машине. Ритм парадов успокоительно завораживал, приводил царя в разнеженное состояние.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Новгород предстал с первого взгляда городом-витязем. Над Волховом в синем мартовском небе застыли лобастые облака, похожие на древнерусские кремли. Город просвечивался солнцем насквозь: от начала улицы виден был её конец, упиравшийся в чистое поле или в твёрдую от льдистого панциря реку. Над золотыми куполами по-былинному кружили вещие птицы.
Лермонтов не очень удивился, услышав возле паперти собора голос гусляра, скрытого от глаз обступившей его толпой. Приблизившись, он увидал, что певец не стар и вовсе не слеп. Голос его звучал без плаксивой жалобности. Глаза глубоко запали. Послушав минуту-другую, Лермонтов удивился: что тот поёт? Не имея времени задерживаться, бросил гусляру мелкую монету.
— Приходи как-нибудь ввечеру к Селищенским казармам. Велю тебя пропустить. Потешишь офицеров — получишь рубль серебром.
Толпа почтительно
Лермонтов вернулся к казённым санкам, которые дожидались его за поворотом, и поскакал уже без остановок к казармам: из «Новогорода великого» в «Новогород ужасный» (как он писал незадолго перед тем дядюшке Петрову на Кавказ).
Гродненский полк стоял в шестидесяти вёрстах, на месте аракчеевского поселения «пахотных солдат» [41] (у всех ещё был на памяти бунт несчастных поселенцев и кровавое его усмирение).
41
Гродненский полк стоял... на месте аракчеевского поселения «пахотных солдат»... — Аракчеев Алексей Андреевич (1769 — 1834), русский государственный деятель, граф, генерал, всесильный временщик при Александре I. В 1815 — 1825 гг. фактический руководитель государства, организатор и главный начальник военных поселений — особой организации войск в Российской империи в 1810 — 1857 гг., имевших целью уменьшение военных расходов. Совмещали военную службу с занятием сельским хозяйством. Были введены на казённых землях Петербургской, Новгородской, Могилёвской и некоторых других губерний. Муштра, жестокий режим, строгая регламентация жизни вызывали восстания, — в частности, новгородское в 1831 г.
Каменные угрюмые дома окружали с четырёх сторон обширный плац, на котором помещался крытый манеж: в нём могли выстроиться сразу три конных эскадрона. Кроме казарм, складов, гауптвахты с каланчой, цейхгауза, всевозможных мастерских и лазарета стояли офицерские флигели с садиками за чугунными решётками, а правый крайний, предназначенный для холостой молодёжи, прозывался «домом сумасшедших» — такая кутерьма и галдёж затевались там во внеслужебные часы!
Лермонтов делил кров с молоденьким корнетом Николаем Краснокутским, меломаном и любителем живописи, так что постепенно стены их комнаты были размалёваны, а затем и записаны лермонтовскими стихами.
Приезду Лермонтова в полк отнюдь не предшествовала слава первого поэта России («Тамбовской казначейше» только ещё предстояло появиться в тоненькой розовой книжке «Современника», куда её передал Жуковский. С ним Лермонтов познакомился проездом в Петербурге. «Демона» в списках здесь тоже ни у кого не оказалось). Новичка приняли довольно равнодушно; он водил компанию больше с прежними знакомцами по юнкерской школе: Михаилом Цейдлером и братьями Безобразовыми. Но если Цейдлер — сын иркутского губернатора, который в своё время очень сочувственно отнёсся к жене декабриста Марии Волконской, — был юноша добрый и образованный, то Безобразовы, как и прежде, оставались бесшабашными кутилами и время за картами проводили охотнее, чем в манеже, где приходилось выучивать на слух тридцать шесть различных сигналов полкового трубача, постигать тонкости заездов и поворотов конного строя.
Бродячий гусляр прибрёл к Селищенским казармам на исходе следующего дня. Пока денщик вёл его по длинному коридору, из-за каждой двери раздавалось то треньканье гитары, то хлопанье винных пробок или выстрелы по мишени.
Лермонтов был у себя. Он закончил очередной кавказский пейзаж со всадниками, старательно выписав листочки на деревьях и пуговицы на мундирах, и теперь лощил свою картину, размышляя, где убить близкий вечер. Приход певца обрадовал. Велев его накормить, а рваный полушубок затолкать куда-нибудь в угол, подальше от глаз, сам побежал по соседним комнатам.