Лермонтов
Шрифт:
Лермонтов отвёл взгляд, покраснел слегка.
— А кто о чём узнает? — быстро и тихо сказал, не глядя на Ваню. — Проспится, сам забудет. И ты молчи. Я приказываю, понял? Ни с глупу, ни со зла чтобы...
Лермонтов смотрел на него заговорщицки. Огромные глаза отражали в своей черноте мигающее пламя свечей.
— Довольно об этом, — добавил властно. И именно от этого барского тона Ванюша пришёл в себя полностью. — Принеси трубку да готовь постелю. Утром мне идти в караул. Хоть бы печи топили, ленивцы!
Вертюков поспешил вон с успокоенным сердцем. А Лермонтов задумался: почему он поступил именно так? Снёс молча удар от своего дворового да ещё готов отвести от него наказанье?
Ему были сызмала отвратительны мучительства людей. Но и запанибрата держал он себя с одним лишь дядькой Андреем Иванычем. Просто не мог иначе — любил его. (Пожалел было, что нет сейчас при нём Андрея Иваныча. А потом
Лермонтовым овладело смешанное чувство: и совестно и досадно. Пётр был беззащитен перед ним. В этом-то всё дело. Вот он сам весь вечер толкался в свете. И не для удовольствия, а как бы напоказ, для других. Внушал себе, что в этом есть смысл и даже приятность. Пётр куражился, чтобы вызвать сходное ощущение.
«Надо сказать бабушке, чтобы не держала Петра в дворне, отправила бы на село, в Михайловку, женила... Главное, чтобы не догадалась ни об чём!»
Ванюша принёс трубку, подал халат. Печь была не протоплена поутру; Лермонтов, ёжась, посидел с полчаса и прошёл в спальню. Заснуть. Не думать. То, что Монго не оказалось дома, он ощущал как огромное облегчение.
Два года назад Святослав Раевский познакомил Мишеля со своим университетским однокашником, журналистом Краевским [43] . Сдержанный в движениях, щуплый, с узким бледным лицом и умным, иногда неожиданно печальным взглядом, Андрей Александрович был тогда ещё при малозаметном деле: помощником редактора «Журнала народного просвещения». Но одновременно участвовал в составлении «Энциклопедического лексикона», вёл у Пушкина в «Современнике» корректуры. Он был хорошо образован, сам писал статьи в духе возникающего славянофильства. Наследственная деловая хватка (его мать содержала в Москве пансион) вскоре сказалась; он стал негласным редактором «Литературных прибавлений» к газете «Русский инвалид», а в конце 1838 года уже перекупил журнал «Отечественные записки» (куда и пригласил из Москвы Белинского).
43
Два года назад Святослав Раевский познакомил Мишеля со своим университетским однокашником, журналистом Краевским, — Краевский Андрей Александрович (1810 — 1889), издатель, журналист. Воспитанник Московского университета, сотрудник «Московского вестника», редактор «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» (1837 — 1839), издатель «Отечественных записок» (1839 — 1864). Был также редактором «Литературной газеты» в 1840, 1844 и 1847 гг. Знакомство его с Лермонтовым состоялось во второй половине 1836 г.; оно сближало Лермонтова с писателями пушкинского окружения. Через Краевского стихотворение Лермонтова «Смерть поэта» стало известно И. А. Вяземскому, В. Ф. Одоевскому, В. А. Жуковскому и др. Позже Краевский старался напечатать всё, что выходило из-под пера Лермонтова; даже после смерти поэта собирал и печатал все лермонтовские строчки, которые удавалось обнаружить, даже не перебелённые. Краевский неоднократно помогал преодолевать цензурные препятствия при публикации лермонтовских произведений. Содействовал сближению Лермонтова с Белинским. До конца жизни поэт поддерживал с Краевским дружеские и деловые отношения.
Лермонтова он отличил сразу, безошибочным чутьём. Досадуя на школярский нрав любезного Мишеля — тот врывался в кабинет, гремя плохо пристёгнутой саблей, бесцеремонно раскидывал деловые бумаги, однажды даже опрокинул стул вместе с почтенным редактором! — Краевский умел ценить стихи, которые Лермонтов небрежно бросал ему на стол.
Печатал всё и немедленно. Уезжая на Кавказ, Лермонтов оставил «Бородино» — Андрей Александрович сумел опубликовать опального автора. Иногда без подписи, иногда одной буквой, а затем и полностью всю фамилию, со смелостью и упорством представлял читающей России новое светило. Он привёл Лермонтова с «Тамбовской казначейшей» к Жуковскому. В его редакционном кабинете тот перезнакомился со всеми тогдашними литераторами.
Ближе других Лермонтов сошёлся поначалу с Владимиром Соллогубом [44] : оба начинали одновременно с большими надеждами. Оба принадлежали к свету.
Соллогуб был терпим и покладист — самая притягательная в нём черта. И не менее опасная. Он никому не мог отказать, даже Пушкину, когда тот сгоряча вызвал его на дуэль [45] . Хорошо, что их быстро помирили. Пушкин расхохотался своим нервным переливчатым смехом, Соллогуб тоже улыбался, хотя никак не мог отойти
44
Ближе других Лермонтов сошёлся поначалу с Владимиром Соллогубом... — Соллогуб Владимир Александрович (1813 — 1882), граф, писатель. Был чиновником особых поручений при Министерстве внутренних дел. Выступал в печати одновременно с Лермонтовым и в одних и тех же изданиях: «Современник», «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», «Отечественные записки». Сближение их произошло в салоне Карамзиных, вероятно, в начале 1839 г. В течение этого года их отношения стали приятельскими. Соллогуб сообщил стихи Лермонтова императрице Александре Фёдоровне. Весной 1839 г. он читал царской семье свою повесть «Большой свет», где изобразил Лермонтова в образе «маленького корнета» Мишеля Леонина, мечтающего о большом свете. Повесть была написана по заказу великой княжны Марии Николаевны, в ней в пародийно-сниженном виде были использованы мотивы лермонтовской лирики и факты его биографии. Не исключена возможность, что Соллогуб с большим рвением исполнял это задание, поскольку ревновал к поэту С. М. Виельгорскую, свою будущую жену. Вместе с тем появившаяся в печати повесть не является пасквилем, её приняли как критическое изображение «большого света». Лермонтов сделал вид, что к нему она отношения не имеет, и продолжал бывать у Соллогуба.
45
...даже Пушкину, когда тот сгоряча вызвал его на дуэль. — В начале 1836 г. произошло столкновение Пушкина и Соллогуба из-за светской сплетни, и дело едва не кончилось дуэлью. С весны по осень 1836 г. Соллогуб находился в служебной командировке в Твери и Витебске, поэтому переговоры противников велись по почте. 5 мая 1836 г. они встретились в Москве, где благодаря П. В. Нащокину помирились.
В доме Панаевых он был истинным демократом, и когда его попросили похлопотать через императрицу о неизвестном ему высланном студенте по фамилии Герцен, он исполнил эту миссию охотно, найдя хитроумный ход.
В салоне у Владимира Фёдоровича Одоевского (двоюродного брата декабриста) становился мистиком и философом и, как истинный аристократ, с почтением провожал взглядом пышную княжескую карету по-старинному с лакеем на запятках (над чем подшучивали более молодые посетители литературного салона Одоевского).
С Пушкиным или Вяземским Соллогуб держался непринуждённо, светски, на дружеской ноге, пускался в литературные каверзы, слыл острословом и рифмачом, готовым подхватить любой намёк.
В кабинете Краевского, напротив, был озабоченным автором, без всяких шуточек или великодушных жестов, вроде тех, которыми щеголял Мишель Лермонтов, который просто дарил издателю чудные создания своей музы и хорошо, что редакторский карандаш Краевского немел перед его строчками, а то он и поправок бы, верно, не заметил с барственным пренебрежением к «безделкам пера».
А впрочем, может быть, Лермонтов искренне не понимал собственного дара? Прикладывал к себе иной, исполинский аршин? Ведь спросил же он однажды, бледнея от волнения, с какой-то детской обезоруживающей робостью, что правда ли, мол, в нём есть талант? И ждал ответа от него, Соллогуба, как от судьи... В то же время Лермонтов видел приятеля во всех скрытых слабостях, с изъянами натуры, которую прогрызает изнутри невидимый червячок. Иногда Соллогуб ощущал к нему из-за этого такую острую неприязнь, что, казалось, стань Лермонтов под его пистолет — с наслаждением спустит курок. Но жестокая мысль рассеивалась почти мгновенно, словно никогда и не возникала. Соллогуб по-прежнему льнул к Лермонтову. Был очарован его сосредоточенным взглядом настолько, что, оставшись наедине, старался и сам смотреть вглубь зеркала, как власть имеющий, без суетливой улыбочки и любезного помаргивания век.
Светская привычка не вглядываться вглубь чужой души, а скользить лишь по поверхности человеческого облика, обращая внимание на внешность и манеры, — как если бы на выставке посетителя интересовала не живопись, а лишь рамы картин — решительно не годилась в общении с Лермонтовым!
— Ты нынче угрюм, Лермонтов? — сказал Соллогуб с обычной ужимкой, которой тщился выразить сочувствие и понимание, но довольно натянуто. — Вижу, карандаш твой что-то изобразил? О, да это наводнение.
На листе острые гребни волн захлёстывали оконечность Александровской колонны с венчающим её ангелом.