Лермонтов
Шрифт:
Лермонтов слегка поклонился и отошёл, смиренно уступая место возле Софьи Соллогубу. Та едва взглянула на своего верного поклонника. Её смятенный взгляд против воли следовал за широкой сутуловатой спиной Лермонтова.
— Он вас обидел или рассердил? — поспешно спросил Соллогуб.
— О нет, нет... — Софья встрепенулась, заученная улыбка порхнула по её губам. — Месье Лермонтов очень необычный человек, — прибавила она по-французски, прогоняя, как наваждение, вихрь взбудораженных мыслей.
— Он злой позёр, — с ревнивым раздражением вырвалось у Соллогуба. — Рисуется под лорда Байрона не только в стихах, но и в жизни. Не может простить,
— Это недостойно вас, месье Вольдемар, — серьёзно оборвала Софья, сдвигая брови.
Соллогуб опомнился.
— Простите. Я... я обожаю вас. И поэтому, возможно, несправедлив.
Они помолчали.
— Скажите, Вольдемар, — спросила Софья, всё ещё в плену неотвязной мысли, — если вам случится писать какую-нибудь повесть, где под конец соединяются влюблённые, какими словами вы окончите эту историю?
Соллогуб приосанился; интерес Софьи к его литературным занятиям льстил.
— Закончу так, как подскажет собственное сердце, — несколько театрально ответил он.
— И что же оно вам подскажет? — упрямо добивалась Софья.
— Ну... предположим, что они прошли жизненный путь рука об руку и были бесконечно счастливы!
— Ха-ха-ха! — звонко рассмеялась Виельгорская, к полному недоумению кавалера.
— Мишель, — торжественно провозгласил Монго, принимая вид старшего. — Нам необходимо объясниться, и я прошу тебя быть вполне откровенным.
— Мой милый, вполне откровенен я только с женщинами. А знаешь почему? Они ни за что не поверят в мою откровенность.
На лоб Алексея Аркадьевича, обитель спокойствия, налетело облачко.
— Оставь парадоксы, они становятся скучны. Я намерен говорить о серьёзных вещах.
— Что ты считаешь серьёзным?
— Неудовольствие государя и честь женщины.
Лермонтов слегка присвистнул.
— Начинай с последнего. Маленькая Виельгорская?
— Да.
Они помолчали.
— Тебя что-нибудь шокирует в моём поведении? — самолюбиво спросил Лермонтов.
— Нет. Но... твои намерения?
— Намерения? Никаких.
— Так ты не собираешься искать её руки?
— Нимало. Как это могло взбрести тебе в голову?
— Но, помилуй, ты летишь со всех ног, едва завидишь её в бальной зале!
— Разве я виноват, что мне нравится её смех?
— А если она станет смеяться над тобою?
— На здоровье. Посмеёмся вместе. Но пока её потешает надутая мина влюблённого Соллогуба.
— Что за страсть наживать врагов!
— Успокойся, милый Монго, — сердечно сказал Лермонтов. — С графом мы не поссоримся. Он слишком привык перелистывать мои черновики. Ей-богу, это толковый малый, и если бы он выбрал наконец что-нибудь одно — свет или бумагомарание, — в обоих случаях из него вышло бы нечто порядочное.
— Не увиливай в сторону. — Столыпин начинал сердиться и, как всегда при волнении, заикаться и пришепётывать. — Ты знаешь, что Виельгорские — родня царствующему дому, а государь любит повторять, что он прежде всего дворянин Романов?
— При чём здесь я? — ввернул Лермонтов. — Я ведь не собираюсь родниться с его величеством.
— Твоё поведение с мадемуазель Софи государь может посчитать намеренной дерзостью!
— Да что же это за каземат наша жизнь! — воскликнул Лермонтов. — Даже на то, чтобы любезничать с барышней, нужно разрешение с гербовой печатью!
— Сделай милость, побереги вольнолюбивые тирады к вечеру, когда соберутся
48
...когда соберутся наши приятели, все «шестнадцать»...» — «Кружок шестнадцати» («16») — петербургский оппозиционный кружок аристократической молодёжи (1838—1840), участником которого был и Лермонтов. В него входили также: К. В. Браницкий-Корчак, П. А. Валуев, И. С. Гагарин, Б. Д. Голицын, А. Н. Долгорукий (Долгоруков), С. В. Долгорукий, Н. А. Жерве, Ф. И. Паскевич, А. А. Столыпин (Монго), Д. П. Фредерикс, А. П. Шувалов и др. О кружке мало что известно с достоверностью, и проявленная осторожность наводит на мысль о его конспиративном характере. Первое упоминание об этом кружке встречается в книге Браницкого-Корчака «Славянские нации» (Париж, 1879, на французском языке), пронизанной ненавистью к самодержавию и Николаю I и написанной в форме писем к одному из «шестнадцати» — Ивану Гагарину, принявшему католичество и покинувшему Россию в 1843 г. Больше прямых указаний на «Кружок шестнадцати» в литературе не обнаружено. На базе косвенных материалов делаются предположения, что этот кружок вырос на почве оппозиционных настроений старинной родовой знати и подвергся воздействию религиозных и исторических идей П. Я. Чаадаева. Однако, может быть, такое предположение слишком прямолинейно.
— Ты, Монго, добродетелен, потому что тебе лень стать злодеем, — сказал Мишель с досадой.
Тот усмехнулся ясной зеркальной улыбкой. Будто в ней отражались другие, но не он сам.
— А в тебе кипит желчь, — ответил, растягивая слова. — Пожалуй, соус за обедом был слишком жирен. Люблю здоровую домашнюю пишу, как у бабушки. Кстати, когда навестим старушку?
— Ты не задумывался, что силы зла требуют большей энергии, чем добродетель? Добродетель — это отстранение от действия. Уклонение от участия в жизни, а, Монго? Да перестань ты полировать ногти! Великий злодей может быть гениален, как Грозный, как Наполеон. А где великие праведники? Ну, Христос, ну, Франциск Ассизский...
— Никола-угодник, спаситель на водах, — вставил Монго, перестав улыбаться, но не изменяя безмятежного выражения лица. — Подумай, как страшно тонуть... брр... холодно, одиноко.
Лермонтов секунду смотрел на него, привычно попадая под власть этих совершенных черт, где всё соразмерно и прекрасно. Он был привязан к Алексею Столыпину, немного завидовал ему и временами тяготился неразлучностью с ним.
— Я умру скоро, а ты, наверно, никогда, — проговорил задумчиво. — В тебе есть что-то бессмертное. Как в траве.
Алексей Аркадьевич неожиданно обиделся:
— Ну что у тебя за язык? Вечно какие-то гадкие сравнения. Ей-богу, пожалуюсь бабушке и съеду с квартиры.
Мишель уставился на него с детской растерянностью. Глаза стали пугающе черны, переполнились разнородными пронзительными чувствами и — застыли. Будто дно под прозрачным льдом. Монго передёрнуло.
— Бог с тобой. Я не сержусь, — сказал он совсем как бабушка, примиряюще и сварливо. — Ну, сравнил бы с птицей, с ретивым конём, на худой конец... Так поедем? Посидим за самоваром, у тёплой печки...