Лерой. Обещаю забыть
Шрифт:
Отец Ксюши стоит на пороге и просверливает в Амирове дыру своим острым, как лезвие, взглядом.
— Прости, — бормочет Лерой, вновь прикасаясь губами к моему лбу. Откровенно. Не стесняясь. Прямо на глазах у деда собственных детей. — Я скоро вернусь. Нам надо поговорить.
Мотаю головой.
— Нет! Не о чем нам говорить!
— Лерой! — рявкает Горский. — Ну же!
И Амиров выходит, оставляя меня совершенно одну. Но в отличие от него Ксюшин отец уходить не спешит. Свой волчий взгляд он обращает на меня, а я готовлюсь к заслуженной
— Всю душу ты из него вытащила, Арина! За что ты так с ним? — цедит Горский.
— Если бы он сказал раньше, что у него есть сын, что скоро будет ещё один ребёнок, — срываюсь в слёзы, — я бы никогда, поверьте! Я… такая… дура!
— И правда, — ухмыляется Горский. — Дура!
А затем следует за Амировым, аккуратно прикрыв дверь спальни.
Куриный бульон.
Осмотр врача.
Чистая одежда.
И даже душ…
Вокруг меня в доме Горских носятся как с хрустальной вазой, не понимая, что я того не стою.
Обессиленная, побитая, опустошённая внутри, но подлатанная снаружи, я проваливаюсь в сон, из которого выбираюсь лишь под утро от игривого робкого лучика, заглянувшего в моё окно.
На прикроватной тумбочке замечаю небольшой букет полевых цветов и потрёпанного жизнью Шурика. Плюшевый друг удивлённо смотрит на меня чёрными бусинками, пока я стараюсь разгадать, откуда он взялся: помню, что не брала его с собой.
Пытаюсь сесть, ощущая, как тело воет от вчерашних приключений, и притягиваю ушастого к себе. Он пахнет домом, детством и мамой. Смотрю, как едва колышется лёгкая тюлевая занавеска возле приоткрытого окна, пропуская в комнату свежий, наполненный летним солнечным теплом воздух. Удивительно, как быстро порой меняется погода.
Через боль встаю с кровати и босыми ногами шлёпаю навстречу лёгкому ветерку. Я люблю лето! Его краски, щебетание птиц, многообразие ароматов. Отодвигаю штору и, наконец, могу рассмотреть, куда привёз меня накануне Амиров. Ухоженная территория поражает своими размерами: извилистые дорожки, аккуратно подстриженные кустарники, пышные, пылающие обилием ярких цветов клумбы. Всё так красиво, что захватывает дух.
Лёгкий стук отвлекает от прекрасного, вынуждая перевести взгляд в сторону двери. На пороге стоит Ксюша в очередном воздушном наряде и не решается зайти, в смятении заламывая пальцы рук.
— Привет! Нам надо поговорить, — щебечет блондинка, но дальше не проходит.
Внутри всё обрывается: за всё нужно платить! Особенно если берёшь чужое без спроса.
Киваю. Какой смысл оттягивать неизбежное. Но от волнения лишь сильнее прижимаю к себе Шурика.
— Как ты? — начинает издалека Горская. Вижу, что ей тоже неловко, хотя правда на её стороне.
— Уже лучше, — бормочу в ответ.
— Твой отец приезжал, — Ксюша замечает в моих руках зайца. — Решил тебя не будить.
— Папа?
— Да, — улыбается она. — Вчера вечером. Он хотел тебя забрать, но Горский с Лероем не позволили.
— Почему ты называешь отца по фамилии?
Я
— О! — хихикает Ксюша. — Это длинная история. А ты меня не помнишь, верно?
Горская ловит мой непонимающий взгляд и улыбается ещё шире. А я не могу отвести от неё глаз: до чего же красивая!
— О том, что Горский мой отец, я узнала года три назад, а до этого жила у Соболева. Помнишь такого?
Киваю. Главный конкурент отца в былые годы. Кшинский и Соболев. На публике лучшие друзья, в жизни — безжалостные соперники. Пока была жива мама, нам часто приходилось бывать в доме Максима Петровича на светских приёмах, но Ксюшу я не помню.
— Мы часто пересекались с тобой на разных мероприятиях. Пока взрослые вели свои скучные беседы, мы играли в саду. Ты была совсем маленькой. Я тоже не сразу тебя узнала. А вчера увидела твоего отца и этого зайца…
— Я не помню... — говорю честно. — Это было очень давно. Хотя твою маму я, кажется, где-то видела.
— Ещё бы! Она была женой Соболева долгие годы. А то, что ты меня не помнишь, неудивительно. В четырнадцать меня отправили в Лондон. Тебе тогда лет десять всего было. Ты на все приёмы приходила с этим кроликом, а я тебе завидовала…
— Ты? Мне? – как же всё с течением времени изменилось.
— Да, моя мама не шила со мной игрушек, не кроила платьев, да и вообще… Мне казалось, что после свадьбы с Максимом она разлюбила меня. В доме Соболева я никогда не чувствовала себя счастливой. А ты всегда купалась в родительской любви…
— От неё не осталось и следа, — с сожалением замечаю. — Мама погибла. Отец… Мне иногда кажется, что и он тоже… По крайней мере, его любовь ко мне умерла.
— Нет, он тебя любит! – вспыхивает Горская. — Я видела это в его глазах вчера. Просто иногда, чтобы вспомнить о своей любви, нужен толчок. Сильный. Пётр Кшинский свой получил, поверь…
— Это он принёс? — указываю на Шурика и цветы.
— Игрушку да, — кивает Ксюша. — Насчёт цветов не уверена.
Она тут же в лёгком смущении отводит глаза и начинает нервно покусывать губы, не решаясь заговорить со мной об Амирове. Но как бы ловко мы ни уходили от неприятной темы, она висит над нами тяжеленным грузом, в любую секунду готовая сорваться вниз и придавить своим весом.
— Между вами с Лероем что-то есть? Да? — всё же интересуется Горская и будто невзначай поглаживает животик.
— Нет, — выкрикиваю слишком резко и отчаянно мотаю головой. — В его жизни есть только ты.
— Это Лерой тебе сказал? – Ксюша недоверчиво смотрит, вмиг меняясь в лице. Она больше не улыбается и выглядит напряжённой. От былой лёгкости в нашем с ней разговоре не остаётся и следа.
— Да, — с шумом выдыхаю чистую правду, вспоминая, как жадно рычал Лерой её имя в ту чёртову ночь. Горской в её положении не нужны сомнения. — Закрывая глаза, он видит только тебя. Мы… Мы с ним просто друзья. Тебе не о чем волноваться.