Лес богов

Балис Сруога

– Кого схватят?

Долгий повелительный звонок. Сердце замерло. Глухие удары в дверь. Мы не ошиблись: два гестаповца. В сером. Подкованные.

– Тут живет такой-то и такой-то? Покажи паспорт. Оружие есть? Возьми шапку и еще какое-нибудь барахло, если хочешь. Много не нужно. На два-три дня. Не больше.

Обыск. Поверхностный, недостойный громкой славы гестапо. Изъяли какие-то старые письма. Забрали кипу невинных рукописей, попавших под руку. Из них ничего не выжмешь да гестаповцам улики и не нужны. Важно одно кое-что взято.

В

сердце у нас тревога. Лица окаменели. Чуть подрагивают руки. И только. И - все.

– Балис, мужайся!
– Проводы. Два голоса провожая, прощаются со мной. Они полны неизбывной муки и безграничной любви. Слушаешь и. кажется, на виселицу нестрашно пойти.

– Я - выдержу. Но вы... О, храни вас господь!

До здания гестапо рукой подать. Топ, топ, и на месте.

Дверь. Другая. Коридор. Двор. Дверь. И я в подземном царстве.

У входа дремлет гестаповец. Больше никого.

Что за чертовщина, неужели я один?

Долго возится сонный охранник. Он изучает мои карманы, отбирает вещи. Зевает, протирает глаза. Скучно ему. А мне - еще скучней.

Между тем в коридоре за железной, похожей на борону, дверью послышались шаги. Их много. Шепот.

– Сруога!
– меня удивленно окликают из-за двери-бороны. Оглядываюсь знакомые лица. Один другой, третий. Вильнюсские интеллигенты-литовцы.

О, я не один! Значит мыло из меня не сварят.
– Привет, соседи! крикнул я мимоходом и через мгновение был брошен в подземный инкубатор.

Меня впихнули в битком набитую конуру... Рассматриваю соседей. Смахивают на уголовников, но один из них всю ночь молился по четкам. Не продохнуть. Кое-как устраиваюсь на полу. Присматриваюсь. Под потолком мерцает лампочка... Окошечко замазано белой краской - чтобы мы не могли видеть ноги прохожих, да и те не должны знать что происходит за выкрашенными стеклами. Я - арестант? Смешно!

Через час скрипнула подвальная дверь. К нам втолкнули какого-то обладателя меховой шубы. Голос у него низкий и густой. Не бас ли из гарнизонного костела? Нет, баритон - король преферанса. Капитан запаса. Вскоре вталкивают еще двух знакомых. Мы вчетвером - сам черт не возьмет.

Как медленно, как неохотно пробирается в подвал рассвет. Словно бы стыдится чего-то.

Наступил день, но и он не принес никаких перемен. Поздно вечером мне передали посылку от родных. Сало, кофе, еще кое-какие мелочи.

Редко выпадает человеку такое счастье! Родные - еще на свободе. Протягивают руку помощи... Нет, надеюсь, они не плакали... Нет, нет!

На следующее утро багровый гестаповец низко склоняясь, впускает в подвал немца усеянного сверкающими пуговицами.

– Кто тут из вас профессор?
– вопрошает гость.

– Я как раз и есть профессор - отвечаю, и направляюсь к нему. "Ого, думаю, - от тебя отличным коньяком несет. Всю ночь должно быть, с пробками воевал".

– Известно ли тебе господин профессор, что произошло за последние две недели?

–

Хм...
– отвечаю, - что бы могло произойти? Не помню, нет. Ничего хорошего не припоминаю. Где? Как?

– Что произошло в Литве за последние две недели?

– Ума не приложу. Я, видите ли, последнее время с головой ушел в работу. Переводил для театра стихотворную пьесу. Ямб, знаете ли, такой шекспировский!.. Писал исследование о флорентийском ренессансе... Газет в руки не брал...

– Ты заметил, что на лекциях в университете студентов становится все меньше и меньше? А теперь их вовсе нет. Куда они делись?

– Я, сударь, ничего не знаю. И ничего не заметил. Я получил в университете отпуск для литературной работы и занятий не посещал. Только третьего дня приступил к чтению лекций о раннем немецком романтизме... На мой взгляд, студентов было вполне достаточно...

Наша дискуссия оборвалась. Началась проповедь. Читал ее украшенный сверкающими пуговицами начальник вильнюсского гестапо, проведший ночь в сладостном обществе коньяка. Он изрекал величайшие истины о немецкой нравственности, о мудрости национал-социалистов.

– Вы лишены свободы надолго, до конца войны. Эвентуально - до конца жизни.
– Свои умозаключения он подкреплял взмахами кулака.

И угораздило же моего преждевременно облысевшего коллегу, вечного студента-юриста Йонаса Чюбяркиса! В момент наивысшего парения пуговичного духа он захохотал во все горло!

– Ты чего гогочешь? А?
– обозлился проповедник - Чего рот разеваешь? Видно, со мной прогуляться захотелось?!

Нет, Чюбяркис не испытывал никакого желания прогуливаться с ним. Тем паче что одна нога у него была без сапога. Дьявол его знает, где он ее вывихнул. Она была облеплена гипсом.

– Видишь ногу? Стало быть, я не ходок... Иногда полезно иметь и вывихнутую ногу.

– Нас, немцев, сто миллионов, вас - от силы три. Как вы смеете возражать...
– горячился унизанный блестящими пуговицами златоуст, выведенный Чюбяркисом из пьяного равновесия.

– Что касается меня, - осмелел и я, - то я никуда не хожу. Я поэт и политикой не занимаюсь.

– О!
– воскликнул он, - поэты - народ чрезвычайно опасный!

– Ну, что вы.. рейх - такой всемогущий, а я - такой ничтожный. Куда мне... Разве я могу представлять опасность...

– Как ты смеешь сомневаться в военной мощи и победе Германии!
– оратор начал бушевать.
– Во время лекций, во время бесед - один, другой улыбнется или бросит ироническое замечание... Для нас вполне достаточно! Нам больше и не требуется. Мы национал-социалисты, гордимся своей последовательностью: литовская интеллигенция против нас следовательно она должна быть уничтожена. Вы откроете список. Над вашими головами висит большой...
– и он описал в воздухе большой вопросительный знак.
– Отныне ваши университеты закрываются. Вся профессура арестована.