Лес (входит в книгу Восьмерка)
Шрифт:
Отец выпарил свой веничек, трижды щедро поддал из почерневшего ковша и начал постёгивать себя. Он парился на самом верхнем полке, в жуткой жаре, не рыча и не крича, только иногда морщась.
Никто с ним рядом не остался — мужики расползлись вниз, иные вышли из парилки.
— Попарить тебя? — предложил отец.
— Не, — сказал я.
Мне не хотелось, чтоб он смотрел на меня.
Нет так нет.
Он не то чтоб сразу же забыл о материнских напутствиях — ему просто и в голову не приходило
Отец облил себя ледяной водой и ещё раз попарился сам.
Я освоился, стал крутиться на полках, позволил себе полежать на животе и вообще забылся.
Вышли в мойку мы вдвоём — отец подхватил кем-то оставленный на минутку таз и отправился с ним к кранам.
— Э! — сказал ему кто-то. — Мой таз-то!
— Да возьми себе другой, — ответил отец равнодушно.
Ступать в мойке следовало бережно — было скользко. Я расставлял ступни, как пошедший на двух ногах лягушонок. Вдруг обернулся — и увидел, как на меня в упор, с предрвотной брезгливостью и презреньем смотрит молодой чернявый мужик.
«Какого чёрта ты со своей изъеденной спиною делаешь в общей бане? — вопил весь его вид. — Тебя надо вымачивать в отдельной кадке с соляной кислотою, гнойный мудень!»
Отец в это время ловко намыливал своё тело и, естественно, ни на кого не обращал внимания. Ему никто не объяснил, что меня стоило бы стыдиться и прятать от людей. Сам он до этой мысли не доходил никогда.
Я вспомнил, как лет семь назад матери взбрело отправить меня на главный городской каток, накрытый куполом из стекла и бетона.
— Может, лучше научить его хокку? — спросил отец у матери, просто веселя себя и ничего не имея в виду против задуманного матерью. Мать не поняла вопроса.
Мне купили коньки и клюшку. Меня привели к мастеру. Мастер, поддавшись на материнские уговоры, взял меня в команду.
На занятия со мной ходил отец.
Он сидел на трибуне и покуривал, хотя курить там было нельзя. У него с собой всегда была газетка или пара газет — причём, кажется, не очень новых. Ему было всё равно — он читал старые новости и дымил.
Другие отцы стояли возле борта и заходились в припадках, крича и скрежеща на своих отпрысков:
— Пасуй! Пасуй, я сказал!
— Скорость! Где твоя скорость! Гони, леший!
— Ты что, сдох? Ты что, сдох там? Встал быстро, гадина! Какая «нога»! Чего ты там ушиб? Встал быстро!
Я мог не заметить вывиха ноги и кататься, скрежеща зубами от боли, а мог ползать по льду, как тифозный больной, — у отца ни первое, ни второе не вызывало интереса. Иногда, чтоб снова прикурить, он отвлекался от газеты и ласково взмахивал мне рукой с задымившейся сигареткой.
К нему как-то подошёл охранник, попросил выбросить сигарету, отец покивал головой, охранник ушёл, отец снова
Летом в тот год мы поехали к морю — отец в юности работал здесь в стройбригадах и знал места недалёкие от какого-то приморского городка, зато с пустынными пляжами.
Мать даже в тех краях исхитрялась находить магазины, которые ей нужно было подробно исследовать, и мы подолгу лежали на берегу вдвоём — я и отец.
Чаще всего он молчал.
После обеда отец через какие-то плантации шёл её встречать — мать боялась змей и ящериц, сторожей на плантациях да и вообще рисковала потеряться. С собой она приносила пакеты с покупками. В том домике, что мы сняли, мать не решалась оставить приобретения: а вдруг их украдут хозяева.
Отец посмеивался в ответ.
Раскрыв пакеты, мать показывала отцу свои находки, он посматривал и одобрительно помаргивал, дымя цигаркой. Думаю, что если б она однажды его обманула и показала вместо обнов вырез старой ткани, или найденную чужую и рваную панамку, или ещё что-нибудь — он не заметил бы.
— Пап, тебя обижали в школе? — спросил я у него, когда мать зашла в воду и стояла там, по пояс, в волнах — заплывать без отца она опасалась.
Отец сдул пепел с груди и равнодушно ответил:
— Это было бы сложно, наверное…
То был единственный раз, когда у него что-то перещёлкнуло в голове, и он, подумав, сказал:
— Давай-ка я поучу тебя боксу.
Мы поднялись, отряхнули песок, он показал мне стойку.
— Так, да. Вот так.
Выставил мне навстречу свои большие раскрытые ладони.
— Бей! Бей по моим ладоням! Левой-правой. Левой-правой. Нет, не так. Смотри.
Сам он двигался прекрасно — удар зарождался где-то у него в пятке, стремительной спиралью раскручивался по ноге, к животу, и, рванувшись сквозь сердце, давал искру в плечо — движение его кисти напоминало удар тока в чужой лоб.
Он показал мне, как нырять и уходить от удара, как двигаться и легко переносить своё тело вокруг противника — мы танцевали минут пятнадцать на песке.
Потом отец сказал:
— Ладно, когда-нибудь всё получится обязательно, — и лёг на своё место, накрыв голову старой газетой.
Хоть бы чему меня научил.
Обратно мы ехали на каком-то муторном и пропахшем прелой человечиной автобусе. Места, к тому же, достались нам разные — мать сидела впереди, её всегда укачивало в транспорте, а мы с отцом пригрелись на парных сиденьях ближе к концу салона.
Часа три я терпел, потом волна с оставленного нами моря нагнала меня и ударила в спину.
Я мог бы догадаться попросить отца скрутить из газеты кулёк для меня, но застеснялся и стал ждать следующей волны.