Лес (входит в книгу Восьмерка)
Шрифт:
Я назвал своё имя.
— И что? — спросила она.
Я пожал плечами.
— Мне некогда, — едва слышно произнесла она и обошла меня.
Некоторое время я разглядывал, как она уходит.
Нет, это невозможно было упустить: глядя на затылок, с которого я когда-то ладонью стирал первый снег, я снова впал в неистовую уверенность, что это она — она! А кто же?
Свернув в проулок, двором обежал один из домов и снова вышел на тротуар.
Стоял, прислонившись плечом к светофору, глядя не на неё,
Она встала на красный метрах в двух, поджав губы.
— Вы сказали, что не знакомитесь на улицах, — но сами уже знаете моё имя, — громко сказал я.
На меня посмотрели все пешеходы, столпившиеся у светофора, кроме неё.
— А я знаю ваше, — добавил я уверенно и только тут прямо и с улыбкой взглянул в глаза кем-то возвращённой мне цыганки.
— Ну и как же меня зовут? — спросила она, чуть дрогнув губами.
Я назвал то имя, которым её звали сколько-то лет назад.
Она удивлённо засмеялась и шагнула ко мне навстречу.
Неужели ж её могли звать иначе.
— Заедешь за мной? — спросила она у подъезда.
— Ну да, — радостно кивнул я. — Зайду.
Она вскинула брови, затем кивнула и попыталась набрать код на двери. Почему-то не получилось, и она сняла перчатку с правой руки.
Здесь я заметил первое смешное отличие: она была не в варежках.
И ещё её пальцы были заметно короче. А ногти наглядно длиннее.
— Ну, пока, — снова попрощался я; и она снова, без улыбки, чуть строго кивнула.
«Как тогда… как — та!» — подумал я, готовый захохотать.
Заняться мне оказалось совершенно нечем, домой ехать было далеко, да и что там, в пустой квартире, делать неудачнику и маргиналу. Так что я отправился гулять.
Ненавижу гулять.
Единственное спасение: по дороге придумать себе заведомо бессмысленное дело.
И немедленно исполнить задуманное.
Как и договаривались, через три часа я набрал её.
— Да, я выхожу, — ответила она так, будто я звонил ей уже в сто двенадцатый раз. Эта её интонация вселяла щекотные и ласковые надежды.
Она не появлялась ещё минут пятнадцать, но всё это время я стоял у подъезда с воробьиным сердцебиеньем.
Наконец, прогромыхал лифт, зацокали каблучки, пропищала дверь, она появилась — уже не в плаще, а в какой-то розовой куртке, в короткой юбке, туфли с бляшками…
Я потянулся поцеловать её в щёку, мне показалось, что уже можно — целый день знакомы. Она позволила это сделать, но тут же негромко высказала:
— Не надо стоять у подъезда, все видят.
— Прости-прости, больше не буду. Я боялся, что придёт кто-нибудь другой в гости, и ты по забывчивости уйдёшь не со мной, а с ним.
Она тревожно посмотрела на меня.
— Кто-то приходил, что ли? — спросила, помедлив.
— Да нет, это я шучу.
Пока
Иногда только чуть-чуть начинала сомневаться — и тогда снова мельком, будто случайно, осматривала меня.
…может, я тоже ей встречался?
— Ты меня не видела никогда? — спросил я.
— Где? — с некоторым испугом переспросила она.
— Не знаю. Где-нибудь. Не видела?
— Почему я должна была тебя видеть?
— Да нет, не должна. Просто — не видела?
Она скроила гримаску по типу: слушай, надоело, смени тему, — но тут же справилась с собою и разгладила мимику.
— Куда пойдём? — поинтересовалась, кротко вспорхнув ресницами.
— В кафе, — твёрдо сказал я.
— Тут нет хороших.
— Пойдём в плохое? — предложил я.
— Ты чего такой? — спросила она с искренним, почти детским удивлением.
— Всё-всё, ловим машину и едем, — заторопился я, смеясь. — Едем-едем-едем. Куда ты хочешь?
— В нормальное какое-нибудь место хочу, — сказала она спокойно.
В нормальном месте цыганочка заказала себе оливье и очень быстро его съела, зачем-то держа нож в правой руке и ни разу им не воспользовавшись.
Я не мог ей налюбоваться. Эти скулы, эти брови, эти виски — ну, так же не бывает. И голос становился всё больше и больше похож на прежний. Только интонации казались более линейными, а не угловатыми и неожиданными, как тогда…
…впрочем, что мы знаем о женском голосе, пока она не вскрикнет сначала, выразимся так, от нас, а потом, чуть позже — на нас…
После оливье она ела мидии, всё это мы обильно запивали красным вином.
Мне удалось несколько раз её рассмешить, смеялась она с удовольствием, только чуть громче, чем надо, и как-то даже не над тем, что я говорю, а над тем, как я говорю, и какие странные обороты употребляю в речи.
— Ты так много разговариваешь, — посмеивалась она. — И всё такую ерунду. Как не мужик совсем, а вроде пацана.
И мы снова смеялись. Смех словно перехлёстывал через край — настолько было хорошо.
Несколько раз она, когда смеялась, употребляла нецензурные слова — но звучало это примерно так, как если несёшь на вилке солёную мидию ко рту и вдруг она падает в полный бокал со сладким вином.
В какой-то момент мне расхотелось сидеть в кафе: буквально в одну секунду.
Я тут же, посреди своей же фразы, предложил:
— Может, на воздух, к фонарям?
Она долго думала — и явно по поводу фонарей, почему-то никак не умея определиться с этим словом: зачем оно вообще прозвучало?