Лесная неделя, или Для чего человеку ружье
Шрифт:
Пятки гулко стучали по хоженой тропке. Луна временами подсвечивала ее — от одного развесистого дерева до другого попадались светлые пятна. И птица кричала — не так радостно, как при солнце. Пугающе, угрюмо кричала птица, пока Алексей стучал босыми ногами по утоптанной гладкой тропинке. Сердце колотилось у него. Непонятно: от бега или еще от чего.
Если бы луна временами не подсвечивала дорогу, может, и не выдержал бы Алексей. Может, вернулся бы. Никто
И что за охота — купаться ночью, да еще в котле! Днем могу, сколько хочешь, барахтаться — хотел сказать себе Алексей, а ноги, словно сами собой, донесли все же его почти до самого котла.
Не добежав до него, Алексей затормозил. Как настоящая машина. Только разве тормоза не скрипнули и стоп-сигнал не загорелся. И не потому затормозил, что красный свет светофора увидел. Потому, что у котла стоял кто-то рогатый.
Стоял рогатый олень! Сколько раз видел Алексей таких на экране телика, да и в кино. Но вот так, среди ночи, у лесного колодца увидеть живого, рогатого, пятнистого красавца, освещенного луной, — это ж совсем другое…
Стоял он и спокойно пил воду, со вкусом пофыркивая. Если бы олень не фыркал, Алексей, может быть, подумал, что это ему привиделось, и стал бы протирать глаза. А олень фыркал. От удовольствия, скорее всего.
Застучало у Алексея сердце. И только два звука, казалось, остались на всем земном шаре: фыркал олень и оглушительно стучало Алексеево сердце.
А потом зазвенели звоночки. «Динь… динь…» — капали в котел капли с оленьей рогатой морды. Тесно стало в груди Алексея, а капли в котел — звоночками, звоночками…
Алексей почти не слышал, как стучат его пятки, мчался к сеновалу, к Петровичу, а в груди было все так же тесно-тесно… и — радостно: все же сбегал к котлу. Правда, не искупался, но разве дело в этом?
Самый последний раз говорю
…Говорю с папой, пока наша машина из леса не выбралась. Вообще с папой всегда интересно бывает — никак не наговоримся.
Папа мне о фотоочерке и о том, как бобры плотины строят, чтоб речную воду для себя сдерживать, а я — о полосатиках.
Папа видел шестнадцать разных пород животных и птиц, и все они тут у него, на фотопленке, а я ночью под луной
Пока говорили, машина выбралась из леса. Пошли уже знакомые подсолнухи, потом просто поля, потом шахты.
Я стал думать, а папа, как обычно, сказал:
— Ну, ты думаешь, я не знаю, о чем ты думаешь?
— Да так, — сказал я, — про жизнь.
Сейчас, в машине, я не стал больше ничего говорить. Потом все расскажу папе, а сейчас надо подумать, как же получается так? Какую-то неделю человек прожил в лесу — и ему теперь странно. Родник остался прорытый, остались муравьи-новоселы. Как они там, в «микрорайоне», прижились, нет? Цыплята с приемной мамашей… Их Петрович завтра утром покормит — он даже не знает, что стрелять по коршуну пришлось не из ружья, а кнутом. Остался позади большой лес. За крутым поворотом, где начинается асфальт.
Я стал думать, что асфальт, вообще-то, дело хорошее: никогда не раскиснет дорога.
И лес… Здорово, что он есть на свете. Добрый он — это точно! Ведь если бежит по нему среди ночи человек без всякой обуви и без серьезной цели — лес ведь ничего ему не сделает. А звоночки оставил на память. «Динь… Динь…» — капли в котел. А рога у оленя — как с картинки! Ни за что нельзя в них стрелять!
Папа тут мне и говорит, о чем я думаю.
— Вспоминал, по маме соскучился, — отвечаю. — Плохо, не взяли ее.
— Бармалей я… — с грустью отвечает папа и поправляет очки, хотя они пока сидят вполне ровно.
— Алеш, а если Верховному внести на рассмотрение вопрос — отпуск не на Черное море? А? Как считаешь?
Я только на минутку представил себе, как снова приезжаю в лес, а Петрович говорит: «Ну, парень, здравствуй!»
— Не Верховный мама! — говорю я и представляю, как мы через несколько часов въедем во двор нашей девятиэтажки. И лес представляю, как через тропинку перебираются поросята в матросских тельняшках.
— Не Верховный? — удивляется папа. — А кто?
— Верховная Мама! «Эм» большое! — кричу я, потому что ветер свистит за окном, потому что папа всякий раз забывает, что он не автогонщик, а фоторепортер. Это — во-первых, а во-вторых, что он не ребенка везет. И даже не Лесика! А человека! После леса я себя вовсе ребенком не чувствую. Надо об этом серьезно подумать.