Лесная неделя, или Для чего человеку ружье
Шрифт:
Алексей глянул на кнут. Нет, не померещилось: кнут был в руках. Он повесил его на место и вздохнул от всей души. Ведь и этого никому не расскажешь. Все равно не поверят: чтобы кнут — и вдруг выстрелил!
Тоже сон, только совсем короткий
Они поужинали, и Алексей спросил Петровича, нельзя ли по рации с папой поговорить.
— Лес, слышь, загудел как? Гроза будет, лучше поберечь — рация от разрядов может испортиться.
Верно, лес был какой-то необычный.
— Гудит он внутренне как бы, — сказал Петрович, — готовится, чтобы выстоять.
Алексей еще послушал. Опять ничего не услышал.
— Ты давай ночуй, а я с хозяйством приберусь. Похоже, добрая гроза подбирается! Во!..
Петрович сказал «во!..» после сильной вспышки молнии. И через какое-то время Алексей услышал размеренный гул. Вернее сказать — говор. Будто где-то далеко приглушенно и настороженно говорило много людей.
Алексей вышел во двор. И пока взбирался на сеновал по лестничке, уже привычной, хорошо знакомой, — еще и еще раз вспыхнула молния. Совсем стало похоже на фотосъемку с блицем. Папа ведь так и объяснял, что «блиц» — по-немецки молния.
И вот молния-блиц на одну тысячную долю секунды высветила черную стену деревьев.
Алексей взобрался на сено, выбрал себе уголок поудобнее, повозился немножко — и тут началось. Полетели вражеские самолеты. Завыло, загудело все вокруг.
И громким командирским голосом, как и надо, когда на твою землю пикируют чужие, крестатые самолеты, Алексей крикнул:
— Орудия к бою! По самолетам противника…
Он почувствовал, что рука сама собой резко метнулась книзу. В едином порыве, одновременно с командой:
— …Огонь!
И грянул залп орудий! И полетели от вражеских самолетов куски в разные стороны: так вам и надо, нечего, нечего зариться на чужое, на нашу землю, на наш лес!
— По самолетам противника…
Но орудия все сразу выстрелили без команды «огонь». Вспышка от залпа получилась такая ослепительная, что Алексей сразу проснулся.
Оказывается, никакого боя и никаких самолетов не было. Петрович себе место на аптечном сене выбирает, шуршит сено, и шуршит дождь за тонкими дощатыми стенами.
— Не сробел?
— Страшновато… — признался, помолчав, Алексей. — Как вроде бомбежка.
— Откуда тебе ее знать, бомбежку-то?
— Да сколько раз!.. В кино и по телику!
— Слава тебе господи, — серьезно сказал Петрович, — что так только и знаешь про бомбежку.
Опять грохотнул где-то неподалеку гром.
Алексей прошуршал по сену ближе к окну, к лестнице.
Опять вспыхнула молния, и Алексей на мгновение увидел сверху лес. Деревья — словно живые люди, словно стали друг к другу еще теснее, словно хотелось им в трудную минуту быть ближе, чтоб рядом было плечо, крепкое, способное поддержать, придать сил.
Алексей вернулся и рассказал об этом Петровичу. Тот и не удивился, что деревья ведут себя
— Правильно все, — сказал Петрович. — Выстоял наш лес много невзгод. Одолел и заморозки, и буреломы. Почему? Потому что держится так вот, как ты и говоришь. По-людски. Друг за дружку. Всем народом.
Надо опять мне рассказать…
…Надо, потому что я научил Петровича шпикачки по-чешски жарить. Меня папа научил, а папу — я не знаю кто.
Петрович рано утром съездил на мотоцикле в магазин — в село. Недалеко, километров, может, за двадцать. Привез сардельки и хотел их просто сварить на завтрак. А я горчицу в кухонном столике нашел. Сковородку тоже, масло.
— Добро не испортишь? — засомневался Петрович.
— Не-а, — сказал я.
Что, первый раз, что ли? Папе сколько раз делал — и получалось. Надо только сардельку с одной стороны надрезать крест-накрест, и надрезы погуще, пожирнее смазать горчицей, прямо нафаршировать.
Я фарширую, а Петрович смотрит. Приятно все же работать учителем, если ты делаешь что-то хорошее, а на тебя все смотрят и тоже хотят так.
Я повернул сардельку другой стороной и опять надрезал, и опять хорошенько горчицей внутри смазал.
— И сырую есть? — недоверчиво спросил Петрович.
А я быстренько сковородку — на сильный огонь, быстренько туда масла — как оно закипело! — и потом сардельки, начиненные горчицей.
На одном боку немножко, на другом… и каждая сарделина, как кактус или цветок, развернулась, зарумянилась, корочкой покрылась. У меня самого слюнки потекли, а уж у Петровича наверняка. Очень он ел с удовольствием и похваливал меня.
Мне стало грустно. Как там девятиэтажка наша с лифтом? Ребята, может, сейчас выбежали после своего завтрака Касьяна покормить?
И мама пусть бы сейчас на балкон вышла, пусть бы даже Лесиком назвала — не в этом дело.
Почему так бывает? То, что все время есть, — не таким кажется, а стоит этому чему-то не стать…
Ну вот, чего бы я лифты вспоминал? Невидаль какая… Тем более что в лесу они ни к чему; смешно представить себе лес — с лифтами.
Ем я сардельку, а самому грустно — прямо не знаю как.
— Поскучнел ты, парень, — говорит Петрович, отхвалив мои шпикачки. — А хочешь скупнуться?
— До реки мотоциклом поедем?
— Ну, до реки бежать далековато, служба мне не позволит нынче… А вот в котле скупнешься — это точно!
Вот опять — кому рассказать и кто поверит? Сплошь очевидное-невероятное получается. Короче говоря, котел около колодца прямо в землю врыт. Для животных и вообще про запас туда воду наливают, чистую, колодезную.
Петрович залил чуть не под самый край, так что даже ему выше пояса вышло. Котел огромный, от какого-то парового двигателя. Давно его в лес завезли знакомым самосвалом — так Петрович сказал.