Лесная невеста
Шрифт:
– Видно, она глаза отвела этим чучелам да и ушла! – покашливая, сказал Вишеня. – Понятное дело, в лесу ее научили. И не тому еще научили. В лесу-то…
Выходит, ее следовало искать позади, где-то в лесах между Радогощем и Оршанским городком. Зимобор понимал, что ему сейчас не стоит покидать Ольховну, а следует как можно лучше закрепиться здесь. Он думал о Дивине день и ночь, терзался тревогой и тоской, гнал прочь мысли, что она могла просто замерзнуть в лесу, но был вынужден скрывать свои чувства, сохранять уверенный и бодрый вид.
Убедившись, что в Ольховне Дивины нет, он тотчас же послал кметей обратно в Оршанский. Искать надлежало там. В округе имелось еще несколько поселков, где
Зимобор оставался в Ольховне, но каждый день и каждый час ждал вестей. Днем он был полон надежды, но по ночам, слушая, как за маленьким окошком гудит метель, не мог не думать, что испытания той страшной ночи были не по силам девушке. Была такая же метель, был мороз… Она заблудилась, замерзла, погибла…
Все ближайшие поселки уже были обшарены, но ведь в лесу есть еще немало заимок и охотничьих избушек. Она могла попасть в такое жилье, о котором даже в ближайших весях не знают. В округе бытовали рассказы о каких-то странных лесных жилищах, в которые попадают заблудившиеся. Один мужик рассказал, что еще молодым однажды набрел в лесу на избу, где жила старуха с дочерью: там его хорошо приняли, накормили, уложили спать, а утром он проснулся в траве под елкой, и вокруг – ни следа жилья. Хорошо, что летом было дело.
Искать такие избушки в густом бескрайнем лесу было бессмысленно, оставалось надеяться на удачу. Вечерами Зимобор подолгу смотрел на свою половинку золотого перстня, как-то даже попробовал приложить его к пальцу и убедился, что перстень, доведись ему найти вторую половину, уже ему не годится: пальцы четырнадцатилетнего парня, для которого перстень предназначался, были потоньше. Теперь это был просто кусочек золота с солнечными крестиками.
Он отыскал одну ворожею и попросил погадать, но она только развела руками.
– И рада бы помочь, князь-батюшка, да нету ее! – ответила ему чародейка, возвращая половинку кольца, еще мокрого от воды гадательной чаши. – Не вижу ее ни на земле, ни под землей, ни на этом свете, ни на том.
– Но как же так может быть! – в отчаянии воскликнул Зимобор. – Чтобы совсем нигде!
– Может, княже! – подтвердила другая женщина. – Бывает, если кто на Той Стороне, то отсюда не видишь.
Зимобор ничего не ответил и вернулся на княжий двор, сжимая в кулаке половинку кольца. Младина. Вот существо, способное увести человека от глаз смертных, как когда-то увела его. Но Дивина – ее враг и соперница. Если младшая из вещих вил действительно завладела ею, то он никогда больше не увидит свою невесту! Он будет виноват в ее гибели. Как он скажет об этом князю Столпомеру, который так надеется вернуть дочь? А если она не вернется, то даже смолянский престол его не утешит.
Дивина не знала, сколько дней прошло: может, сто, а может, два-три, те последние, которые удавалось припомнить. И то с трудом – уж слишком все они были похожи. Было ощущение, что она живет в варежке, которую Лес Праведный скинул с руки, чтобы дать приют маленькой, подобранной в чаще замерзающей зверюшке.
На самом деле она жила в избушке – маленькой избушке на трех пеньках, как на куриных лапках. Снаружи она была не больше тех, которые ставят в лесу для покойников [45] , но если протиснуться в узкую дверку, то внутри
45
Имеется в виду очень древний обычай, согласно которому покойника не закапывали в землю, а оставляли в лесу в особо построенном маленьком домике на пеньках. Отсюда, видимо, родился образ избушки на курьих ножках и Бабы Яги, стерегущей границу между живым и мертвым миром.
Делать Дивине было почти нечего. Она вставала до рассвета, варила кашу; потом из лесу выходил медведь с охапкой кое-как наломанных дров, и Дивина выставляла ему на крыльцо большую миску каши – в награду за труды, ради которых косолапому приходилось просыпаться и вылезать в снега из теплой берлоги. Каждый вечер Дивина ставила на крылечко горшок, и утром в нем оказывалось молоко, но только если ночь была лунная. Каждый день на лопаске прялки появлялась новая кудель – как раз на вечер, и Дивина пряла весь остаток дня, разговаривала с котом, но он на все отвечал только «мяу» или «мр-р». Дивина была уверена, что он умеет говорить, просто не хочет.
На первый взгляд, ничто не мешало ей уйти из избушки на ножках, но Дивина даже не хотела пробовать. Принимая от косолапого дрова, она поглядывала на заснеженный лес, стоявший вокруг крепостной стеной, и возвращалась в избушку. Откуда-то она знала, что во всем этом мире нет никого, кроме нее и Леса. А значит, сколько бы ни пройти по нему, все равно останешься с ним наедине. Прогуляешься и выйдешь все к той же избушке.
От порога тянулась только одна тропинка, по которой Дивина отваживалась ходить. В полдень, когда короткий зимний день сверкал и осыпал серебряными искрами белый снег, она брала ведро и шла к роднику. Родник был маленький, но такой сердитый и уверенный, что даже не подумал ложиться спать до весны и продолжал суетливо перебирать и перебрасывать песчинки в своей ямке. Над ямкой стоял маленький сруб из потемневших бревнышек. Поставив на снег ведерко, Дивина опиралась о край сруба и заглядывала внутрь. Это и была ее единственная возможность выйти из царства вечных снегов. Родничок исправно служил ей окошком в тот мир, который она утратила.
Увидеть в колодце суженого можно только в особые девичьи дни, но в этом колодце Дивина видела своего суженого когда угодно. Каждый раз она видела Ледича – только его, а все, что его окружало там, в далеком мире, было затянуто туманной дымкой. Но его лицо рисовалось очень отчетливо, и оттого тоска ее не проходила. С каждым днем ее любовь и стремление к нему делались все крепче и крепче. Сейчас она любила Ледича гораздо сильнее, чем в тот день, когда накрыла его своим венком и назвалась его невестой. Теперь он означал для нее жизнь среди людей, любовь, свободу, будущее. Только он мог вывести ее обратно на белый свет из этих бесконечных снегов.
И каждый раз, когда она смотрела в колодец, в лицо ей веяло ландышем. Острый, пронзительный, холодный аромат, смешанный с запахом свежего снега, казался угрожающим, тревожным. Он словно бы предупреждал: не тронь, мое! И Дивина уходила назад, в избушку на ножках, иногда лишь на полдороге вспомнив о ведре, которое так и стояло возле сруба. А потом темнело, и у нее не было другого занятия, кроме как сидеть при лучине, тянуть бесконечную нитку из кудели и слушать, как за печкой и под лавками шуршат и суетятся то ли мыши, то ли кикиморы. Спасибо, что хоть не выходили. Каждый день, наполненный мыслями о Ледиче, был длинным, как год, но эти дни-годы сливались в один, бесконечно повторяющийся день.