Лесничиха (сборник)
Шрифт:
— Это все за те же ягодки… Поправляйся, Варя. Поскорей!
Она внимательно разглядывала, пересыпала с ладони на ладонь сероватую, крупного помола муку, нюхала, закрывая глаза, и удивлялась:
— Сколько ж за это надо ягод? Уйму!
Смотрела на него с любовью и тревогой. И вдруг, обняв, прошептала тоскливо:
— Не ушел еще объездчик? Держится?
— Держится, отрава его побери! — возмущенно ответил Порфирий.
— А то я больше не могу. — Варя тяжело вздохнула. — Все работают, а я… — Посмотрела в глаза, спросила советуясь: —
— Да ты что! — рассердился он. — Забыла? — Расцепил ее руки, подумал и неожиданно для самого себя пообещал: — Вот нальешься соком, как та председательша, снова станешь хозяйствовать в лесу… Кушай лучше. Лечись. И не думай ни о чем… таком.
Она покорно наклонила голову.
— Хорошо, Порфирий. Будь по-твоему.
Теперь она ела все подряд. Что ни подложи Порфирий — ела. Постепенно дороднела, цвела, делаясь все более красивой. Даже волосы ее стали завиваться — сами по себе, без всяких там прикруток.
Из муки она стряпала коржики. С картошкой. Такой серый небольшой кругляш, а сверху золотая запеканка. Порфирий очень их любил и никогда не отказывался брать на дорогу. Варя довольно улыбалась, наблюдая, что он ест их, как пряники. Чуть смущенно оправдывалась:
— Без сметаны, без масла не то. — Грустнела. — Вот мама до войны готовила…
«Все будет, — обещал ей мысленно Порфирий, шагая к колхозной лесосеке. — И сметана, и масло. Ни в чем не познаешь недостатку. Дай только время, Варюша!..»
Дни были жаркие. Мокрые, остро воняющие потом, искусанные оводом лошади понуро тащили по дорогам по два, от силы три бревна, взбивали копытами пыль, останавливались. Загорелые возчики, все больше ребятишки, давали им маленько отдышаться, потом грубо орали:
— Но, тварь ленивая! — Но бить не били. Упирались облупленным плечом в шершавые длинные лесины, отталкивали пятками ворох раскаленной пыли, замирали. На красных пережженных спинах четко высветлялись позвонки. — Давай, давай, любимая-а!
Скрипели, передергивались дроги…
Порфирий отыскал на лесосеке надежно запрятанные пилу и топор, объявил бригадиру, что работать будет в другом месте, возле речки:
— Купаться стану. А то нету никакой возможности.
— С прохладой хочешь? — нахмурился мужик. — А возить оттуда как, подумал?
— Не твоя печаль. — Порфирий засмеялся. — Сам, может, вывезу, на своем горбе. — И ушел.
В первый раз за все время ему не поверили. Даже вызвали в колхоз, в правление: мол, навалить в негожем месте сможет всякий. А как выволакивать? Гористо там, овражно, а местами и топь. Платить, объявили, не будем.
— А ежели навожу вам прямо под нос, заплотите? Скоко за одно бревно? — Усомнились: на чем он сумеет навозить? А Порфирий в ответ: — У нас в лесном хозяйстве всякий транспорт найдется!
Обещали немалые деньги. Договором скрепили, честь по чести. И в другом колхозе так, и в третьем…
Возвращался он домой вдоль берега — весело, хмельно. Купался по пути, ловил на каменистых
С того дня он валил деревья, раздевшись до трусов. Речка — вот она, чуть вспотел — бултых в шипучую прохладу! Искупался — снова за пилу да за топор… Единственно, кто мешал, так это щенок. Порфирий привязывал его где-нибудь на полянке, опасаясь, чтобы он случайно не попал под лесину или топор, но Боба всегда умудрялась сорваться с веревочки и назойливо крутилась под ногами, играя с Порфирьевыми пятками, пробуя на них свои мелкие, еще не окрепшие зубы.
Готовые бревна надо было вытащить к чистому берегу. Это оказалось самым трудным делом. Порфирий примеривался к каждому бревну, подкладывал кругляши, передвигал помаленьку, орудуя ломом. Как одинокий муравей, возился с огромным по сравнению с ним грузом…
Когда к берегу было натаскано достаточно, Петрунин вырубил тонкую жердину, обтесал ее, подраил камушком. Потом скатил в воду штук десять бревен, связал их в длинный хлюпающий плот и с ликованием, качаясь, поплыл по быстрой, местами мелкой, местами полноводной речке. Боба жалобно взвизгнула, словно ее навсегда покидают, и, спотыкаясь о камни и коряги, тычась в воду, продираясь сквозь тальник, покатилась за хозяином вдоль берега.
Речка круто, норовисто меняла направления, и плот несло, втыкало в берега, цепляло за черные коряги. Бревна ходили ходуном, будто необъезженные кони, пытавшиеся сбросить со своих хребтов Петрунина, но он ловко держался на плоту, орудуя шестом, бешено отпихиваясь от берегов.
Трещала вязка, готовая порваться. Плот застревал на перекатах, и приходилось подолгу оттаскивать камни. Но чаще всего не пускали коряги. Петрунин рубил их наотмашь, ломал, обливаясь потом и захлебываясь. Никогда еще не было так жарко.
В одном месте бревна словно бы споткнулись. Он сорвался и нырнул вниз головой, хорошо, в глубокий омуток, а то бы, может, и на веки вечные…
Не смотрел, а потому и не видел, как выбегали из ближайших землянок ребятишки, как кричали они, улюлюкая. Некогда было глазеть по сторонам. И, когда наконец показался пологий берег первого колхоза, направил плот с размаху на песчаную отмель.
С гагаканьем, роняя пух, захлопала крыльями гусыня, загоняя в кусты голенастого слабого гусенка. Из правления спешно вышла председательша. У Порфирия дрожали руки, ноги, и улыбка была тоже усталая до смерти.
— Вот так транспорт! — по-мужичьи заскребла затылок председательша. Поразилась: — Как же вы сумели по такому-то ручью?
— А мы по воздуху! — отшутился Петрунин, подымая на руки исцарапанную, грязную, дрожащую Бобу.
— Может, и мы смогли б? — задумалась женщина об экономии средств. Посмотрела на столпившихся колхозников.
— Баловство все это. Потому и не сумем, — тяжело, сквозь спутанную бороду вымолвил древний старик.
Кто-то из очень молодых засомневался в мудрости ответа. Крикнул петушисто: