Лесной маг

Хобб Робин

Между тем небо потемнело, сгустились тучи, поднялся свежий ветер. На землю упали первые тяжелые капли дождя. Влажный воздух не позволял больше не обращать внимания на кладбищенские запахи. Вонь гниющей человеческой плоти не спутаешь ни с чем, события в Широкой Долине навсегда связали ее в моем сознании с ноющей болью утрат. Я с ужасом понял, что отвратительный запах теперь напоминал мне о матери. Еще хуже было видение Элиси, всплывшее перед моими глазами. Как я ни пытался, мне не удавалось вспомнить ее играющей на арфе или шьющей, только навеки распростертое, окоченевшее тело. Мне вдруг пришло в голову, что я обошелся с телами близких не лучше, чем жители Геттиса. Я устыдился, но одновременно почувствовал пробуждающееся во мне некое душевное сродство с ними.

Порученная

мне работа — какой бы низкой и неприятной ее ни сочли многие — облекала меня доверием. При жизни эти люди, как могли, служили своему королю. Они и их семьи заслужили покой и уважение. Теперь я понял, каким мудрым решением был запас гробов в сарае. Впрочем, их было недостаточно. Возможно, мне удастся уговорить полковника, что нам необходим полный склад. Я поморщился, представив себе, как это скажется на боевом духе форта. Заранее рассчитывать на огромные потери от болезни казалось не слишком-то оптимистичным. Однако я полагал, мне удастся убедить их, что лучше так, чем оказаться заваленным горой трупов, когда чума спеков приступит к очередному ежегодному истреблению.

Я думал о безымянных траншеях. Что ж, в моих силах это исправить или хотя бы учесть урок на будущее. Мне уже доводилось копать могилы. Если выкапывать по могиле в день, возможно, я успею подготовиться к жарким и пыльным летним дням, которые принесут с собой болезнь. Не уверен, но стоит попытаться.

Дождь обрушился на меня всерьез, неистовой водяной завесой. Я бросил обходить могилы и направился домой. На обратном пути я обещал себе помнить, что каждого похороненного здесь человека кто-то когда-то любил. Я прошел мимо Утеса, топтавшегося на месте в высокой траве. Он повернулся мощным крупом к ветру и опустил голову. Он уже совсем промок, я пожалел его и отвел к подветренной стороне сарая. Если зимы здесь действительно так суровы, как о них отзываются, мне нужно построить для Утеса какое-то укрытие. Я забыл взять для него зерно и овес; полк обеспечивал питанием всех лошадей каваллы. Завтра обещал я себе. Зима уже не за горами, а мне еще многое нужно сделать, чтобы подготовиться к ней.

Ливень окончательно отбил у меня охоту возвращаться в город этим вечером. Я вдруг понял, что скорее предвкушаю первую ночь в собственном жилище. Войдя в дом, я плотно прикрыл за собой дверь и с удовлетворением убедился, что крыша не течет, а огонь в очаге успешно прогрел комнату. Я снял мокрый плащ и повесил его на гвоздь у двери, стащил сапоги и поставил их рядом. Тут только я понял, что впервые за долгое время оказался в безопасности и уюте собственного жилища и что у меня вдруг образовалось свободное время.

Впрочем, я тут же нашел себе дело. Бобы уже начинали разбухать. Я долил воды и поставил котелок на край очага. К завтрашнему дню они размокнут окончательно. Я добавлю соли и остатки ветчины и оставлю вариться на целый день. Размышления об этом доставили мне потрясшее меня удовлетворение. Я ведь, несомненно, хотел от жизни чего-то большего, чем просто сытной еды и надежной крыши над головой.

Но так ли это?

Было странно смотреть на свой маленький домик и сознавать, что я добился всего, чего хотел. С формальной точки зрения я — солдат. У меня есть пост и задание. Если я буду копить жалованье, то смогу позволить себе форму по размеру. Вряд ли отец когда-нибудь будет мной гордиться, но со временем я непременно дам ему знать, что выполнил замысел доброго бога, несмотря на его неверие.

Неужели я больше ничего не хотел от жизни?

Я разозлился на себя. Взял шаткий стул, поставил у огня и осторожно на него уселся. Я проделал такой трудный и долгий путь, а теперь, когда цель достигнута, первое, что я сделал, — это засомневался в ней. Неужели я не могу хотя бы на один вечер удовлетвориться своими достижениями? Что со мной не так?

Я подбросил дров в очаг и снова уставился в пламя.

Я вспомнил о Ярил. Я обещал сестре, что позабочусь о ней и заберу ее к себе, как только смогу. В ближайшие дни я должен написать ей и рассказать, где я и что я стал-таки солдатом. Я еще раз оглядел свое уютное жилище, попытался вообразить здесь Ярил, и мое сердце сжалось.

Она сказала, что приедет ко мне куда угодно, но я не мог себе представить, как моя нежная сестра поселится здесь. Сумеет ли она приспособиться к такой жизни? Наверное, придется пристроить к дому еще одну комнату. И как долго она будет довольствоваться сном на соломенном матрасе, готовкой на открытом очаге и умыванием в тазу, для которого ей придется самой таскать воду? В Геттисе она едва ли сумеет найти для себя подходящее общество или развлечения. Как скоро она заскучает и разочаруется? И как я могу предложить Ярил подобный выход?

Я достал свой дневник, вырвал чистый листок и написал Ярил письмо, в котором кратко рассказал о своих приключениях, о том, что я теперь поселился в Геттисе и поступил на службу. Мне было трудно признаться, что пока я не могу ее принять. Я пытался подбирать самые мягкие слова, но боялся, что Ярил все равно почувствует себя покинутой. Я запечатал письмо и решил обязательно отправить его завтра.

Неожиданно мои мысли обратились к прошлому. Я вдруг понял, что всю свою жизнь был ограниченным и лишенным честолюбия — я довольствовался жребием, назначенным мне от рождения, и сделал его своей единственной целью. Я описал в дневнике события дня: не только то, что я наконец вступил в армию, но и ужас, беспричинно охвативший меня в конце Королевского тракта, и то, каким я увидел себя этим вечером — рядовым солдатом, не способным сдержать данное сестре обещание. Я сурово осудил себя. Уютный маленький домик, так нравившийся мне еще совсем недавно, теперь превратился в пустую скорлупу, которая не позволит мне расти, не даст мне ничего, кроме возможности существовать.

Пламя в очаге было единственным источником света. Я сгреб угли в кучу, разделся и улегся на свое жесткое ложе. Вслушиваясь в вой ветра, я пожалел беднягу Утеса и как-то незаметно погрузился в глубокий сон.

Мне снился густой пряный аромат. Не сразу, но все же я узнал его. Это был запах магии, тот самый, который я вдыхал, когда стоял у вершины Танцующего Веретена и погружал ладони в его магию. Однако во сне запах магии вдруг превратился в аромат женского тела. Она стояла передо мной обнаженная, вполне довольствующаяся покровом пятнистой кожи. Нагота позволила мне разглядеть ее узор, похожий на полосы муаровой кошки. И, словно любопытная кошка, она бесшумно и настороженно двигалась по моей хижине.

Я наблюдал за ней. Самые бледные участки ее кожи были светлее моей, а темные походили на гладкий черный бархат. Она изучала комнату и мои вещи. Подняла рубашку, пощупала ткань, поднесла к лицу — ее ноздри широко раздувались, рот был приоткрыт. Я увидел ее белые зубы и темный язык, когда она пробовала на вкус мой запах. Когда она положила рубашку и двинулась дальше, я разглядел темную полосу, сбегающую вдоль ее позвоночника. От этой полосы в стороны расходились другие вытянутые пятна. Ногти на руках и ногах были темными. Потом она перестала рыскать и уставилась на меня. Я не отвел взгляда. Живот ее оказался бледнее, но тоже пятнистым. Соски грудей — темными. Длинные густые волосы были расцвечены такими же полосами, как и тело. Дождь умыл женщину, и пряди гладко облепляли ее череп и влажной шалью лежали на спине. Мокрые дорожки исчертили ее кожу, мелкие капли драгоценностями искрились на волосах лобка.

Она была не первым спеком, которого я видел, и даже не первой женщиной-спеком. Но сейчас нас не разделяли прутья клетки, и звериная грация казалась мне приглушенной угрозой. У нее было сильное тело, мускулистые ноги, мощные бедра и ляжки. Она почти не уступала мне в росте. Тяжелая грудь покачивалась при ходьбе, а живот круто изгибался над мохнатым холмиком в паху. Ничто в ней не было изящным. Она так же отличалась от гернийской женщины, как волк от комнатной собачки. Женщина рукой зачерпнула из горшка немного размокающих бобов и, хмурясь, попробовала на вкус, но тут же вытащила пальцы изо рта и с отвращением отряхнула. Затем она подошла к моей постели и встала, нависая надо мной, и наклонилась настолько близко, что я ощутил щекой ее дыхание. Я вдохнул ее запах. Возбуждение сотрясло меня с небывалой настойчивостью. Я ринулся к ней.