Лесовик
Шрифт:
– Я его не приводил, он сам рвался составить вам компанию, а я подумал, что будет меньше хлопот, если я…
– Неужели ты не мог остановить его? – спросила Джойс.
– Думаю, что мог бы, да; если б я знал, что это так важно.
– Конечно, Морис, ты же видел, что мы разговаривали.
– Виноват. Кстати, если речь зашла о вашем разговоре…
– Ты хочешь напомнить про нас с тобой, про то, как собраться втроем в постели, – сказала Джойс, лишь слегка понижая голос и таким тоном, будто мы переключились на менее вдохновляющую, достаточно заезженную тему.
– Тсс… Да. Ну, что вы…
– Мы думаем, что самое лучшее время будет сегодня после обеда, в четыре часа, – сказала Диана.
– Отлично. Можно будет…
– Где? – спросила Джойс.
– Я думаю, что можно было б воспользоваться восьмым номером во флигеле. Его только в понедельник будут заселять. Я дам знать Дэвиду, он проследит,
– Что ты скажешь ему?
– Предоставь это мне.
Что я и сделал – дал знать Дэвиду в той же форме, как и раньше в подобных случаях, когда я намеревался провести время с дамой в стенах своей гостиницы, хотя и не попросил его, как в нескольких предыдущих случаях, распорядиться насчет бутылки шампанского, ведерка со льдом и стаканов в приготовленном номере; я опустил эти детали не столько из соображений экономии, сколько из-за своей неспособности придумать, каким образом сказать Дэвиду о нужном количестве стаканов. Этот короткий разговор состоялся сразу после малоаппетитного обеда в главном обеденном зале. Пастор присутствовал; он полностью пришел в себя после трепки, заданной ему девушками, и был даже полон кипучей энергии, за чаем сделал колкий словесный выпад в адрес Ника (как Ник поведал мне потом) и ушел последним из гостей, изрядно нарезавшись, залив в себя напоследок полстакана моего «Тейлора» урожая 1955 года. Я пожелал ему всяческих неприятностей на его пикнике с жареными сосисками в Ньюхеме. Когда за ним наконец закрылась дверь, я пошел в конторку, заперся там, отключил телефон и попытался сосредоточить свои мысли на отце.
Все так и осталось на уровне попыток, не получив развития, потому что все, что касалось похорон отца, никак не вязалось с какими-либо воспоминаниями о нем самом, или потому, что у меня на уме были восьмой номер и четыре часа (хотя это и не вытеснило из головы все остальное), или потому, что всему вчера еще живому требуется немало времени, прежде чем оно начнет казаться по-настоящему мертвым, или потому, что каким-то образом сказывалось воздействие пилюль Джека. Безжизненные, бессмысленные фразы вертелись в сознании: он ушел без страданий, он подарил мне жизнь, он достиг преклонных лет, смерть пришла тихо, он делал для меня все от него зависящее, он дожил до того, когда и его сын, и его внук устроились в жизни, он, должно быть, знал, что смерть близко (как будто это может быть утешением). И он ушел в лучший мир, он умер телом, но дух его живет… – трудно дополнить чем-нибудь новым этот список или вообще заниматься поисками хоть какого-то смысла во всем этом списке фраз, они из другого времени. Создавалось впечатление, что, как ни выискивай, как ни придумывай опровержения, все равно выходило, что этот пастор, этот идиот, вроде как прав. И все же я не просто так трепал языком, когда сказал ему, что в деле Андерхилла есть доказательства загробной жизни. Единственное отличие в том, что это давнее дело, касающееся человека, который на данный момент и не был вовсе человеком – было только его имя, слова, кости и, наверное… да, конечно, был его призрак. Бессмертие выглядело слишком экзотическим или же слишком грубым понятием, чтобы наделить им кого-нибудь, кого вы знали многие-многие годы во плоти.
Возможно, надо подойти к этому, так сказать, с противоположного конца: что если я попытаюсь представить себе Андерхилла более реальным, в большей степени живым человеком, в большей степени почувствую его присутствие, каким бы отдаленным во времени оно ни было, точно таким же образом, как я ощущал присутствие своего отца?
Я отпер ящик стола и вытащил из-под стопки банковских бюллетеней и оплаченных счетов ларец, в котором лежали серебряная фигурка и рукопись. Вчера ночью я слишком устал, чтобы рассмотреть их как следует, а сегодня вплоть до этого момента у меня не было ни времени, ни особого желания. Но теперь мне не терпелось познакомиться с ними поближе. Я взял фигурку, подошел к окну и осмотрел со всех сторон в ярком солнечном свете. Если не считать область шеи и паха, фигурка не особо пострадала от коррозии; остальные части, гладкие на ощупь, истерлись, очевидно побывав когда-то во многих руках. Тело и конечности – цилиндрической формы; талия, локти и колени обозначены слабо, а на уцелевшей руке, хотя и непропорционально большой, – ни малейшего намека на костяшки и суставы. Голова не сужается к подбородку, верхушка черепа почти плоская, а черты лица можно назвать условными; лишь рот, растянутый в широкой откровенной ухмылке, обнажающей около дюжины зубов примерно одинакового размера, проработан вполне детально.
Я пришел к выводу, что родину этой вещицы нужно искать за пределами Западной Европы, и у меня было сильное ощущение, что восток совсем не то направление, в каком нужно вести поиск.
Я поставил фигурку на стол и взял в руки дневник; бумага, как стало ясно с первого взгляда, оказалась такой же, как и в блокноте, который я изучал в Хобсоновском зале в колледже Всех Святых. Наверное, и те, и эти страницы находились первоначально под одной обложкой. Буквы на листах заметно выцвели, став какими-то размыто-бурыми, но текст, однако, остался вполне разборчивым. Это была тонкая пачка бумаг, в целом не более четырнадцати-пятнадцати листов, и первые не содержали ничего, кроме мучительно туманных воззваний к тому, кто вытащит рукопись на свет божий, в таком духе:
Прояви терпение: все будет сказано тебе в свое время. Подчини себя моей Воле, и тебе откроется Чудо. Подготовься: воздержись от каких бы то ни было спиртных Напитков и согревающего с добавкой Ликеров (по крайней мере, в этом я уже сделал первые шаги к сотрудничеству), ограничившись тем Вином и слабым Элем, которые способствуют здоровью. Хорошо запомни, что хотя Философия и приятственна по сути, ее Чело бывает временами затуманено строгостию и отчуждением…
И тому подобное. Единственный параграф, который отличался от увещеваний подобного рода, был смещен от полей к центру листа, как будто с целью особо выделить его, сделать заметным; в нем содержалась справка, составленная, наверное, Андерхиллом (своего рода средство связи, которое, как я уже доказал, понятно мне) и предназначенная скорее самому себе, а не моему вниманию. Она содержала в себе следующее:
Название деревни Фарем. Ср. Фарем Хэйвен в Саутхэмптоншире. Никаких точных сведений. Предположительно: Фар Хоум – дальний дом, др. слов, отдаленное селение; или: Фэр Хоум – прекрасный дом. Или: из др. – германск. и готского: феор, т. е. страх. Отсюда: Феорхейм, предполож. Место Страха.
Прав или не прав был Андерхилл со своими этимологическими рассуждениями, я нашел, что в них усматривается какая-то логика, подобная той, которая присутствовала в моих догадках о происхождении названия «Лесовик». Но подобное теоретизирование уводило в неограниченно обширную и удаленную область мышления; я оставил в покое этот параграф и удрученно продолжил чтение дневника. На последнем листе было где-то пять-шесть строк, написанных спотыкающимся корявым почерком, в котором с трудом узнавалась рука Андерхилла:
Мой последний час ближе, чем я полагал. Отпусти Слуг своих немедля, отошли из дома всех, кроме членов твоей Семьи. Сам не выходи наружу; ни с кем не встречайся и не покидай своей комнаты, с тем чтобы я мог застать тебя одного, когда приду. Имей нашего маленького серебряного Друга при себе постоянно, иначе все пойдет прахом. А теперь прощаюсь до дня моего возвращения.
Только одно из этих указаний было легко осуществимым, а оно, по-видимому, и было самым главным. Я взял фигурку без лишних колебаний и рассуждений и сунул ее с отвращением в левый боковой карман пиджака, где она выпирала некрасивым бугорком. С этим покончено, что дальше? Приготовившись снова собрать листки в стопку, я перевернул последний лист и положил его сверху на остальные, заметив по ходу дела, что на обратной стороне имелась пара рукописных строк. Они были начертаны твердым неторопливым почерком, характерным для первых страниц; я прочитал: