Лестница в небо
Шрифт:
Под штык, летящий точно в затылок ненавистной уродливой образине, подныривает тонкий клинок и отводит в сторону.
– Откуда ты здесь?!
Караи отталкивается от панциря уже развернувшегося Леонардо и бросается на своего отца, вскидывая над головой катану.
Шредер смеется, всматриваясь в ее лицо и мельком замечая больную синь взгляда черепахи.
«Любишь? Его? Эту мразь? Растопчу и уничтожу! Моя дочь не будет с этим никогда».
– Ты сама рассказала, когда и куда прибыть! –
В глазах Леонардо, обращенных на девушку, Шредер с торжеством и каким-то пронзительно-больным восторгом видит полыхнувшую муку и бросается в бой, больше не оглядываясь на дочь.
Он знает, что ее удержат и уведут футы – у них есть приказ.
Тук-тук-тук.
Маятник мерно стукался об деревянное основание, отсчитывая секунды сладкого торжества.
Его хотелось смаковать и растягивать, наслаждаться в полной мере, безоглядно утонув.
Шредер нахмурился, изучая сложную роспись на потолке. Что же отравляло его идеально сработавший план? Что же мешало в полной мере отдаться чувству победы?
«Рафаэль!!!»
Злость туманит взгляд красной вспышкой, сливаясь с ободранной банданой черепахи, которая медленно оборачивается.
Леонардо, увернувшийся от смертельного удара, откатился прочь, да Шредер и не торопился убивать его сразу – пусть сперва в полной мере хлебнет отчаяния и боли. Пусть заплатит за то, что Караи влюбилась в него.
Следовало ожидать, что ни решетки, ни охрана не смогут удержать огненный смерч, и он непременно появится здесь, своим внутренним зверем учуяв, что самое его дорогое будет этой ночью на этой пристани.
«Уродливая, искалеченная, слепая дрянь? Да что в нем такого-то, Рафаэль?! Какого демона ты топчешь все, что могло бы быть у тебя?! Я бы и так тебе его отдал потом, когда получил бы все желаемое».
– Рафаэль!
Шредер оборачивается на крик и видит Й’оку.
В черном, со знаками клана Фут на груди и рукавах, кимоно, в черной маске, закрывающей изуродованное лицо. С теми самыми знаками, что самим его ничтожным появлением на свет ему положены.
И он видит слепой взгляд огромного синего глаза, что устремлен на Рафаэля.
«Да как ты смеешь?! Ты должен упасть мне в ноги с благодарными словами за мое прощение и твою оставленную тебе никчемную жалкую жизнь! Ты должен на меня смотреть и моего снисхождения ждать, как спасения! Я же простил! Я-тебя-простил!!!»
У горла Й’оку возникает нож, не дающий дернуться в сторону красной черепахи, которая крушит футов, давая своему проклятущему братцу шанс вырваться из западни.
«Миднайт! Ты моя умница. Жадная, отвратительная насквозь лживая мразь! В этот раз ты как нельзя кстати, хотя, я уверен, не для меня ты стараешься и не ради меня примчался сюда сегодня!»
Шредер
Зеленое врезается в черное.
Глаза в глаза.
Боль в торжество.
Решение в ультиматум.
Рафаэль что-то говорит брату – по губам не прочесть – и одним коротким выдохом-движением бьет его саем в бок. Туда, где нет поганого панциря! Туда, где лезвие пропорет кожу и разорвет нутро. Тем самым полностью подтверждая свою покорность и обрекая Леонардо на смерть.
Они бесконечно долгую секунду смотрят друг другу в глаза, пока Рафаэль отталкивает брата, спихивая с пирса в океан.
И на него бросается Кодама.
Сносит с ног, вцепляясь в шею, бьет локтем в лицо, что-то орет.
«Горячий придурок! Но и ты станешь моей послушной игрушкой в свое время».
Шредер дает знак футам перехватить Миднайта, который отчаянно пытается удержать своего старшего брата, так и не убрав от его шеи нож.
«Еще зарежет чего доброго в припадке своей прекрасной любви. Рано. Й’оку еще захочет зарезаться сам. Ах, простите, Кадзэ».
Рафаэль перебрасывает через себя Кодаму, отправляя в воду следом за Леонардо, и вскакивает на ноги, дергаясь в сторону Миднайта.
«Убьет!»
Шредер в несколько прыжков оказывается рядом и успевает принять на штыки сай.
– Не смей! – рявкает он.
– Пошел ты! – сталь высекает искры о сталь. – Я убью его. Кадзэ! Я здесь! Я с тобой!
– Не в этот раз! – Шредер с коротким выдохом вгоняет свои штыки Рафаэлю в ногу и проворачивает в ране, взрезая мышцы. – Не в этот раз.
Вот это мешало, конечно же.
Это отчаянно портило картинку сладкого торжества.
Они предали.
Все, как один, словно сговорившись втоптать в песок пирса верность ему.
Караи. Дочь, наследница, надежда и лелеемая месть.
Рафаэль. Надежный, беспринципный, циничный.
Предали, предпочтя уродов, которым самой природой тут быть не положено.
Бросили ему вызов.
«И заплатят за это!»
Боль выдернула из холодного черного водоворота, заставив открыть глаза.
В нигде было хотя бы только холодно.
Здесь было люто больно, холодно и сухо во рту.
Раф приоткрыл глаза, с коротким стоном перевалившись через горящую огнем руку и плюхнувшись на живот.
Болело, казалось, все тело. Просто где-то чуть больше, а где-то терпимо.
Болела душа.
Болело сердце.
Он словно весь превратился в сгусток плавкой боли, которая изменяя свои формы, как пластилин в руке мастера, вскрывала одно воспоминание за другим.
«Кадзэ!»