"Лета любит Роя"

Троичанин Макар

Однажды, когда задумавшаяся разведчица, потеряв бдительность, шла впереди, из низко нависших над тропой густых веток эвкалипта протянулась к ней волосатая лапа огромного бабуина, цепко ухватила за руку и рывками поволокла пленницу, царапая о ствол и ветки, вверх, очевидно, с намерением предложить ей свои воздушные апартаменты, так как, в отличие от людей, обезьяны не едят себе подобных. Услышав отчаянный крик спутницы, Рой бросился на помощь, увидел на высоте нижней реи грота болтающееся перекошенное, словно сломанная кукла, тело жены и замедлившегося от тяжести на подъёме бабуина и, не раздумывая, бросил в него копьё. Мохнатый насильник, не ожидавший, что его гостеприимство оценят так грубо, разжал лапу, и Рой еле-еле успел поймать вернувшуюся не солоно хлебавши Лету, упал под её тяжестью на бок, а рядом плюхнулся и замер в смертном недоумении неудачливый ухажёр.

Чаще помощь требовалась Рою. Однажды,

расплавившись от жары, он чуть не наступил на вытянувшегося в затеняющей и освежающей высокой траве питона. Озадаченная необычным запахом рептилия прихлопнула его хвостом к стволу пальмы и стала быстро закручиваться вокруг обеих, надеясь, когда жертва успокоится, познакомиться с ней поближе. Свои возражения пришпиленный мог выразить только кряхтением и хрипом, но и их чуткая Лета услышала и фурией напала на обидчицу. Не мешкая и не обращая внимания на кивающие выпады змеи и предупреждающее шипение «Не меш-ш-ш-ай», она подхватила выпавший из рук спеленатого мужа нож и сильными отчаянными ударами вдоль ствола дерева стала разжимать слишком тесные объятия соперницы, пока сплющенный отпущенный Рой не упал, не имея сил стоять. Разъярённый головной обрубок питона, разбрызгивая обильным веером кровь, в злобном отчаянии хлобыстнул освободительницу так, что она рухнула рядом с полузадушенным предметом распри и потеряла сознание, а разделённые части змеи ещё долго дёргались, пытаясь жить самостоятельно, но это им не удалось

Постанывая от боли во всём теле, Рой подполз к Лете, приник ухом к её груди и, счастливый, услышал ровное биение сердца. Он вдруг осознал, что она – единственный дорогой и родной человек в мире, и заплакал от собственной боли и страха за неё, роняя горячие слёзы на прекрасное побледневшее бронзовое лицо. Какая же женщина устоит перед любящими и жалеющими мужскими слезами? Даже в бессознательном состоянии она почувствует их сладостную горечь и теплоту. Вот и неподвижное лицо Леты, как только его коснулась первая слезинка, стало оживать. Открылись большие бездонно-синие глаза, медленно освещаясь изнутри, встретились с мокрыми блестящими глазами любимого человека, и сами начали наполняться ответными слезами, а он, чуть прикасаясь губами, высушивал их, не давая скатиться по удлинённым уголкам-желобкам на порозовевшие щёки. Потом целовал в сухие прохладные губы своими солоновато-мокрыми, а она глубоко и счастливо вздохнула, обняла дорогую голову мягкими тёплыми руками, прижала к бурно вздымающейся груди, готовая снова рискнуть жизнью, чтобы снова испытать томительно-щемящее чувство радости, переполнившей душу оттого, что по-настоящему любима тем, кого выбрала сама и навсегда.

Вернувшись в прибрежную уютную хижину, дом их уединения и любви, они всю ночь, не смыкая глаз, любили и ласкали друг друга нежно и осторожно, ловя и предупреждая каждое движение, отдаваясь ему, не зная, что всё бывшее до этого, было преддверием любви, а она, настоящая, пришла к ним там, у рассечённого питона. Им повезло: большинство пар так и остаются в преддверии. Потому-то и нет единого мнения о том, что такое любовь.

С той ночи они не только видели, но и чувствовали друг друга. Их души соединились в целое, не терпя разлуки тел и разногласия в мыслях. Оба стали спокойнее, особенно Лета, и предупредительнее, особенно Рой. Раньше, вернувшись вдвоём с охоты, он, как всякий уважающий себя мужчина, заваливался на лежанку, предоставляя ей готовку еды и уборку жилья, оправдываясь тем, что она молода и здорова и что так принято во всяком обществе. Теперь же охотно, как всякий уважающий не только себя, но и свою женщину, мужчина шёл на помощь, чтобы вместе скорее освободиться для любви и интересной беседы.

Да, беседы, потому что свободными вечерами и немногими штормовыми днями они закрепляли фундаментальные знания языков, приобретённые днём в названиях предметов и природы, погодных явлений и частей тела, а также наиболее простых и понятных в мимике и жестах обыденных чувств и чувствований. Особенно преуспела в лингвистике Лета. У неё оказалась превосходная память, не загромождённая чрезмерным обилием деталей жизни и быта, которая позволила очень скоро не только запомнить массу нужных слов на языке мужа, но и отдельные словосочетания для построения нужных фраз. Но одна, казалось бы, самая простая фраза ей никак не удавалась, несмотря на все усилия терпеливого и настойчивого учителя. Лета не могла понять, почему должна говорить «Я люблю Роя», полагая, что Рой, часто называющий себя «Я», в этой фразе сам себя любит, поэтому выражалась понятнее и разумнее с её житейской точки зрения: «Лета любит Роя». И учитель, в конце концов, смирился. Тем более, что на этой же транскрипции особенно настаивал третий непременный участник обучения – попугай Пэр. Он вообще старался всячески помочь Лете, вновь и вновь

выскрипывая и вышаркивая для неё особенно трудно произносимые слова даже тогда, когда они переходили к новым. Оба ученика не отличались точностью и ясностью произношения, но разумный наставник и не требовал этого. Справедливо полагая, что каждый народ имеет право на свой диалект. Сам же он оказался среди троицы наиболее бездарным учеником, не способным одолеть и полсотни туземных слов, изобилующих такими необычными певучими сочетаниями гласных, что пытаясь выцокать, выщелкать, высвистеть, вышипеть одно слово, он произносил совсем другое по смыслу, вызывая неудержимый смех Леты до икоты и саркастический хохот пернатого подлипалы. И тогда учёба заканчивалась догонялками и потасовкой на лежанке и ещё кое-чем.

Усыпив жену, Рой любил посидеть у костра с трубкой в зубах, вырезанной и выжженной из плотного дерева, перебирая в памяти день и далёкое прошлое. Он нашёл-таки листья, похожие на табак. Тесть тоже решил глотнуть соблазнительного дыма, но не рассчитал порции, закашлялся до слёз и с негодованием отбросил вредную вещь, рассердившись на дымного джинна, служащего только белому человеку. Забросив все державные дела, кроме руководства пирами, он предался рыбалке, почернел, похудел и почти лишился своего главного королевского достоинства – живота. Проходя мимо родственников, заядлый рыболов часто соблазнял зятя невиданным клёвом, но тот всякий раз отнекивался, жалея непроизвольно инфицированного им старика.

Кажется, всё хорошо было у Роя, а всё же порой томила какая-то тягучая тоска, подступавшая откуда-то из-под селезёнки, заставлявшая тайком от спящей Леты каждое погожее утро взбираться на скалу и всматриваться в бескрайнюю пустынную ширь океана. Только бы увидеть светлый парус, тающий и вновь возникающий как видение в утреннем тумане, пусть далеко-далеко у горизонта, пусть уходящий от острова, всё равно на душе отлегло бы, и он бы успокоился. Так казалось. Случилось же по-другому.

Он увидел парус. И не в профиль, а анфас, увидел совсем близко от острова, даже разглядел знакомые обводья и надстройки своей «Святой Марии», идущей прямо на него. Всё было позабыто, всё, что есть, ухнуло в безвременье. Остались только туго натянутые нити между ним и шхуной. Рой стремглав, еле успевая переставлять спешащие ноги, даже не вспомнив о спящей и не подозревающей о предательстве Лете, сбежал мимо, вниз по тропе к морю, со всего маху бросился в отталкивающие волны и, отчаянно молотя их руками и ногами, захлёбываясь, пока не набрал ритм, в нетерпении поплыл навстречу. Всё до этого было сном, сказкой, а жизнь, его настоящая жизнь там – на «Святой Марии» и в городах-портах, среди бедной, понурённой человеком природы, среди одетых белых людей, говорящих на понятном языке и думающих так же, как он. Говорят, для настоящего мужчины любовь к женщине – ничто по сравнению с любовью к родине. Но кто измерил и можно ли сравнивать то, что не имеет меры? Он плыл и плыл, ни разу не оглянувшись на оставленный рай, боясь, что там, на судне, передумают и отвернут от острова, тогда останется только одно – в холодную бездну, возвращаться он не станет. Но, слава покровительнице Марии, его увидели и спустили навстречу шлюпку. Рой радостно закричал, замахал руками, выскакивая что есть мочи из вздымающихся гребней волн, и на шлюпке поднятой рукой дали понять, что видят, что встреча состоится. В нетерпении он продолжал плыть, пока, обессиленный, не был втянут в шлюпку, и только тогда впервые оглянулся на берег. Там, на скале и вокруг неё он увидел слитную толпу туземцев, и что-то бронзовое, тускло сверкнув на солнце, упало в водоворот, но Рой не успел сконцентрировать мысль на этом, отвлечённый вопросом:

– Рой, ты зачем поменял штаны на юбку? Тебе они больше не нужны?

Это дружок Санто ехидным намёком возвращал блудного сына в старую жизнь, ожидая смачной пикировки, и Рой ответил, как прежде:

– На, посмотри, - он задрал намокшую зелёную юбчонку, - на твою толстую задницу хватит.

Все пятеро грохнули так, что дрейфующая шлюпка тревожно закачалась, а на борту шхуны стали собираться матросы, жалея, что им не досталась толика веселья, вытянутого из воды вместе с возвратившимся товарищем.

Отдышавшись от разряжающего нервного смеха, Рой поинтересовался:

– Зачем вы здесь?

Санто, не желая сдаваться, ответил:

– За тобой пришли.

Помолчал, наблюдая за размягчившимся удовлетворённым лицом Роя, быстро добавил:

– И за водой.

И засмеялся первым, приглашая оценить свой казуистический ответ, но другие молчали, поставив себя на место счастливо исцелённого Роя. А тому до боли в сердце, до темноты в глазах не хотелось сейчас возвращаться на остров и потому, что боялся, что вдруг что-то случится и придётся остаться, и потому, что неприятно было ощущение вины за то, что сбежал, и он соврал: