Летчик Мишка Волдырь

Михаэлис Маргарита Максимилиановна

— А тебе что, жалко?

— Не жалко, а мое бревно, не пущу.

— Мое, мое! У, язва! — сунулся к нему Горохов.

— Не лезь, говорю, сшибу!

— А ну, тронь!

Александров двинул шестом и скинул Горохова с бревна. Бревно кувырнулось, и когда снова, покачиваясь, остановилось на воде, Щурка, Карась и Чистяков оседлали его прежде, чем Ленька успел за него ухватиться.

— Слезайте с бревна, мое бревно, — ныл Александров.

Горохов, вскарабкавшись на колоду, утирал мокрою рукою слезы.

Скоро разревелся и Ленька. Он стряхнул песок со своего пальто, накинул его, мокрехонькое, на плечи и побрел один по шпалам, жаловаться Катерине Степановне.

— Ленид Иваныч, скинь портки на ночь, а как день — опять одень! — крикнул ему вдогонку Шурка Фролов.

Так готовились ребята к отлету.

XXXII. Возвращение

Наконец-то! Гудка паровозного ржанье. Качнулись

по рельсам катушки колес; тронулся поезд, назад побежали Кирюхин домишко, ручей и совхоз. — В Москву! — под ногой буфера задрожали. — В Москву! — замахнулся локтем паровоз. — Сколько берешь, паровоз, за провоз? — Таких огольцов я б и даром провез! Шурка Фролов, конопатый и рыжий, с собакой на верхнюю полку полез. — Гляди-ко, ребята, как пес его лижет! А Шурка — растрепанный, чисто, как бес. Ведь Шарик скатушится! Лег бы пониже! Ишь, дурень, — с собакой залез до небес! — Шурка, дружище, а что, если пес в Москве отморозит морозами нос? Но Шурка уже задремал — укачало: поезд та-та-та, та-та-та, та-та. Ветер, как будто сорвался с причала, вдруг по вагону забил, залетал: быстро гроза подымалась, крепчала, молния блещет, в глазах — слепота. Поезд завел свою песню сначала, Поезд та-та-та, та-та-та, та-та. Тучи повытекли, поезд ли вынес, только на утро — опять синева. Синие клубы за поездом вились, колеса гудели и пели слова. Какие слова колесом говорились? Шла ходуном, колесом голова. Ну, если вдруг полетит паровоз кубарем и кувырком под откос? Кто его знает, придется ли снова увидеть мохнатый, зеленый Кавказ? Дождаться у моря ночного улова, а то — разбежаться по молу — и враз ухнуть до дна золотого морского, где рыбы рябят, убегая от глаз,— придется ли снова хотя бы разок лечь животом на горячий песок? Бродить ли придется по тропам колючим, сбирать ежевику, просыпать, собрав, и вдруг увидать, как над самою кручей, над пропастью веток и листьев и трав проносится провод струею текучей, в Европу из Индии телеграф? Придется ли вдруг с крутизны увидать синего моря блестящую гладь? Поезд — та-та-та, та-та-та, та-та-та, тах-тарарах, тарарах через мост. Вот промелькнула соломою хата, вот покривился крестами погост. Лапчатый ельник, косматый, мохнатый, поросший цветами обрыв и откос. Ближе и ближе, верста за верстой, станция снова кричит — постой! Туапсе — за спиной, Армавир — позади, прощай, Кавказ, прощай, жара. Коротким гудком паровоз гудит, прощай, Ростов, пора, пора! Веселый ветер гудит в груди, за лесом лес, за горой гора. И вот уже не видно гор,— простор, простор, простор, простор! Эй, паровоз, погляди, коль не слеп, каких ты в Москву везешь ребят: каждый парнишка подрос и окреп; Мишка Волдырь, не узнать тебя. Или кавказский хлеб не хлеб? Вырос орленок из воробья! Ай молодец, молодец, молодец, быть тебе летчиком, оголец. Лежишь весь день и глядишь в потолок, будто все тебе трын-трава. О чем же думаешь ты, паренек? О том ли, как пены белы кружева, о том ли, как чушку змей уволок, о том ли, Москва теперь какова? Нет, не о том, не о том, не о том,— о

Матвей Никанорыче, вот о ком. О том, как пропеллер воздух рвет, и как стальной самолет летит, летит сквозь радугу вместо ворот; а если вдруг сорвется с пути и ляжет на землю во весь разворот,— покроет крылом домов пятьсот; затем, что летун силён и высок, а дома — что мелкий, белый песок.

XXXIII. Всесоюзные планерные испытания

Сентябрь на исходе, а все еще горячо жжет солнце на Кавказе.

И горячо еще жжет солнце в Крыму.

Здесь, в 20 верстах от города Феодосии, среди холмов, широкою улицей раскинулась деревня Изюмовка. Издалека видать ее — блестят белые земляные хаты, рябит в глазах черепица.

Деревня деревней, круторогие коровы щиплют и пережевывают траву, под ногами шныряют цыплята.

Но кто увешал всю деревню номерками и надписями? И надписи какие чудные! «Технический комитет», «Служба погоды», «Медицинский пункт», «Караульное помещение».

А вот, повыше, над деревнею, на склоне холма Кара-Оба, — гляди что творится! В два ряда стоят просторные палатки — ангары, — целых одиннадцать палаток, а перед палатками — птицы, — большие белые птицы, распластав крылья, дружною стаей уселись на склоне холма.

Это — планеры. Планер — тоже воздушная птица, как и самолет, но у планера нет мотора и нет винта, — планер летает так, как летает змей. Только змеем нельзя управлять, а на планере сидит летчик и направляет его по своей воле, — то по ветру, то против ветра, то вправо, то влево. Если против ветра, планер поднимается вверх, парит, а если ветер спадет, летчик медленно посадит планер на землю.

Здесь, у холма, теплый воздух поднимается вверх, приближаясь к склону, и планеру легко подняться, его несет вверх восходящий воздушный поток.

— Эй, берегись! — кричит рыжий летчик, — Матвей Никанорыч, зазевавшемуся пареньку.

Это тащат на буксире лошади его планер за восемь верст, к возвышенности Узун-Сырт. Кара-Оба— хороший холм для полетов, — и деревня близка, и службы и склады запасных частей и инструментов; пологие скаты далеко раскинулись во все стороны. Но этот холм невысок, и склоны его чересчур пологи; восходящие потоки воздуха здесь не сильны, и планер, как бы хорош ни был, может здесь подняться в воздух только на короткий срок, — минуты на две, не более.

А у возвышенности Узун-Сырт, что возле деревни Султановки, склоны круче, воздух сильней выпирает парящую птицу в небо. Рекорд можно взять только здесь.

Не одному Матвей Никанорычу лететь с Узун-Сырта.

Вот перед ним вылетает на своем «Икаре» летчик Арцеулов. Сперва — недолгая балансировка: стартовая команда еще удерживает планер.

Вот Арцеулов отпустил буксирный трос. Рано, летчик, отпустил ты трос: планер круто пошел на снижение. Нужно скорей попасть в восходящий поток.

Арцеулов боком дал отнести себя ветром к склону, дал прижать себя к горе: у горы сильнее воздушные течения.

Наконец-то!

Птицу подбросило вверх. Вот, планер застрял на месте; белый корпус резко выделяется на густой синеве неба.

Выше, выше! Летчику трудно не терять высоты.

Опускается.

Нет, поток снова подхватил планер, аппарат опять поднимается вверх.

— Поперечное управление слабо, — говорит Матвей Никанорычу приятель его, прилетевший с Украины. — Планер с трудом забирает высоту.

Однако, планеристы устали уже следить за полетом.

— Надоело? — кричит сверху Арцеулов.

— Надоело! — отвечают ему планеристы.

Час уже держится в воздухе летчик.

Планеристы раздобыли шахматную доску и составили партию: не дождаться. Прошлогодний рекорд побит. Арцеулов продержался в воздухе 1 час 17 минут 55 секунд. Он сделал 29 кругов и плавно спустился в Коктебельскую долину.

— Матвей Никанорыч, лети!

Матвей Никанорыч спокоен. Не впервые ему подниматься с земли. Планер!

Не то, что парить в воздухе; не то, что кувыркаться над облаками— четыре вражеских самолета он сбил наземь еще в германскую войну и спланировал в плен на самолете с разбитым мотором.

Матвей Никанорыч уселся в гондолу своего «Комсомольца».

Взлет — как по маслу. Взмыв, — клевок, взмыв, — клевок. Ручка, педаль, ручка, ручка, педаль. Аппарат стал плавно скользить вдоль гребня горы.

Выше!

Каждый порыв ветра, даже самый слабый, подымал планер кверху.

Выше! Выше!

Но планер заупрямился. Он накренился. Летчик, почему планер накренился? Планер стал заворачивать носом к горе!

Крен увеличился, — больше, больше! «Комсомолец» круто спускается книзу.

Треск.

Крылья сложились кверху, аппарат камнем упал к подножию горы.

Летчик, Матвей Никанорыч, был мертв, когда его вытащили из-под обломков. Из-под рыжих волос, по глубоко запавшей щеке, текла узкая струйка крови.

Он продержался в воздухе 2 минуты 18 секунд и погиб оттого, что поломался кабанчик элерона — рычажок руля поперечной устойчивости. Планер перестал слушаться летчика, круто пошел книзу, крылья не выдержали сильного напора воздуха и сломались.