Летчик Мишка Волдырь
Шрифт:
— За спичечку папиросочку! — не унимается Шурка. — Дяденька, спички-то дешевле папирос будут!
Буржуй морщит лоб, будто не слышит. Только лысина у него краснеет от злости.
— Ребята, ужинать! — кричит тетя Феня.
Хлеб уже нарезан ломтями, в ногах у нее ведро, полное яиц.
— С кем тукаться? — суетится Мишка Ерзунов, радостно подергивая тощими плечами.
— Дай, чокнемся с тобой, Волдырц — ведь мы тезки!
В Ростове вагон с ребятами перецепили к другому составу, который шел до Армавира, и ребята простились со своими милыми соседями.
X.
Поезд, глотая версту за верстой, летел в темноту. Слаще всего на свете — спать в поезде, под тряску, дрожанье и постукиванье колес. Сквозь сон как будто бы слышен каждый раскат колеса. Подслеповатыми огоньками мигнет тебе станция, прозвякает третий звонок, поезд тронется, а ты себе дремлешь, не смотришь, не видишь и не слышишь. Зайдет в вагон человек, проскользнет между коек, тихонько вытащит у тебя из-под головы корзину с вещами и так же тихонько и незаметно спрыгнет на первой остановке. А ты спишь, пускаешь ртом пузыри, учишься петь носом песни, и снятся тебе высокие Кавказские горы, море, может быть, самолеты и, может быть, даже рыжий летчик, Матвей Никанорыч.
На счастье, в вагоне, где ехали ребята, все было в порядке. Николай Иваныч ходил по проходу взад и вперед и стерег ребячью поклажу.
Вот проснулся Щурка Фролов. Снял один сапог, поразмял ногу, взялся за другой, но голова притянула его к койке, и он снова заснул. Маня Лютикова свалилась с верхней полки и ушибла Фросю; та захныкала спросонья и повернулась на другой бок. Александров вдруг со сна стал громко считаться:
Стакан, лимон, выйди вон, из окошка кувырком. Этки-петки-турманетки — кок…сказал он, тяжко вздохнул и присвистнул носом.
Вдруг — грохот, крик, треск, — под поездом проломился мост, под поездом нет моста, паровоз рухнул в пропасть; ахнули, грохнули, рухнули вагоны. В темноту, в ночь, в лязг, в треск— ухнули тяжелые вагоны, налетая друг на друга, разбиваясь, раскалываясь, как орехи, сплющиваясь, как спичечные коробки под сапогом.
Ничего не видно, темно, кто-то стонет. Где Мишка Волдырь? Где он, где он? Нету Мишки Волдыря, и Лютиковой нету, и Фроси, и Шурки Фролова. Николай Иваныч! Нет Николай Иваныча, никого нет, только слышны жалобные стоны, и Мишка Ерзунов вылезает из-под груды изодранных в клочья досок.
Все это приснилось Ленке; она с испугу проснулась. Николай Иваныч ходил между коек, все было спокойно.
Поезд, ровно гремя, подбежал к Армавиру. Начинался рассвет, в сизом воздухе тускло горели фонари станции. По перрону забегали люди, потом вагон со спящими ребятами отцепили от состава, состав ушел на Минеральные Воды, а вагон одиночкой остался стоять на путях, ожидая себе попутчиков на Туапсе.
XI. Армавир — Туапсе
В двух шагах от станции — грязный заплеванный рынок. День только начался, у торговок корзины еще полны. Солнце
Курносый мальчонка в изодранном пиджаке сидит на корточках, прислонившись спиною к лотку и засунув рукав в рукав. Он греется на солнце, — ночь была холодна, — и спорит со своим приятелем по ночлежке, черномазым армяшкой.
— Гавару тебе, есть бох, в церква есть бох, — горячится тот. Курносый мальчишка смеется.
— Ну, если есть, покажи. Хоть кому покажи!
— Сачэм мнэ пакасывать? Я сам витал.
— Хо! — смеется курносый, — такой большой, а говорит, бога видал! Чудак! Да где ты видал? Икону видал? На бумажке? У нас был склеп и там икона здоровая, — мы в нее камнем как пальнем!
— За то бох накасать будит.
— Ты мне сказок не рассказывай, — разошелся курносый, — Ну, вот, я ногой перекрещусь, — разве же у меня нога отсохнет? Не отсохла ведь! Да идем куда хочешь, в Красную армию хоть, спросим, есть ли бог. Да тебя в три шеи прикладами погонят!
— Сачем в Красной армий? Пайдем, тот человек спросим, — говорит армяшка, и кивает на толстого булочника.
— Ладно! — вскакивает на ноги курносый мальчишка, и подбегает к заваленному хлебом лотку.
— Дяденька, — говорит он, — мы тут про бога поспорили. Кто из нас прав, тому дашь булку?
— Ну, ладно, дам, — отвечает тот и смеется.
— Я гавару, есть бох, он говорит, нет бох! — ударяет себя в грудь армяшка.
— Ну, ты и получи булку, — говорит продавец, и дает ему черствую, продавленную булку.
— Видишь, моя права, — говорит армяшка, блестя глазами. Он отламывает кусок булки и дает ее курносому мальчишке. Тот жадно запускает в нее зубы, потом вдруг срывается с места, кричит — прощай! — и на бегу сует краюшку в карман: со станции слышен свисток.
Маленький армяшка остается один и уныло продолжает уплетать свою булку.
Мальчишка в развевающемся пиджаке пулей вылетает на станцию, бежит за поездом и вскакивает на ступеньку заднего вагона.
— Успел! — радостно говорит он и старается отдышаться. Потом трогает ручку двери. Дверь заперта. Он вынимает из кармана недоеденный завтрак и, крепко держась за поручни, начинает уписывать булку за обе щеки.
К ближайшей остановке поезд подходит под третий звонок, на минуту замедляет ход и двигает дальше. Но мальчишка успел перебежать на открытую площадку второго вагона. Мимо каморки проводника он шмыгнул внутрь: но в глубине вагона стоял контролер, и помощник контролера, и проводник.
Мальчишка живо захлопнул дверь и пошел удирать от контроля к паровозу, — с площадки на площадку, через буфера, из вагона в вагон, пока не попал в гущу ребят в одинаковых, серых рубашках. С верхней полки кубарем скатился Мишка Волдырь.
— Кочерыжка!
— Ш-ш-ш! — оборвал его тот, и змейкою взлез под потолок, на третью, багажную полку.
Его почти никто не заметил, а кто и заметил, сейчас же забыл, — все сидели, прилипнув к окнам, и глядели на невиданно-зеленые склоны крутых холмов, густые леса и серые, слоистые развороты откосов.