Летчик Мишка Волдырь
Шрифт:
— Ого! фунтов тридцать будет! — счастливо улыбается Чистяков. Идут короткой дорогой — круто, но не беда, — лишь бы скорей донести.
— Пустим его в ручей, он там жить будет!
— В пресной-то воде?
— А мы соли насыпем.
Наконец, донесли. У ручья поднялся такой шум, что даже Шурка не утерпел: накинул простыню на горячие, намазанные вазелином, плечи, отставил в стороны локти, чтобы не натягивалась кожа на спине и, взлохмаченный, веснущатый и костлявый, выскочил из спальни.
— Батюшки, и это все
— Открывай рот пошире!
— А то, думаешь, не справлюсь? У меня зубы — во, я с быка шкуру сдеру зубами — с одного разу, от хвоста до головы! — подмигивает Шурка и шмыгает носом. — А знаешь, — говорит он Волдырю, — мне его всего и не нужно. Мне бы окорочек, фунтиков в пять. Уж я ел бы! Щеки бы стали красными!
Тем временем Чистяков побежал на кухню.
— Тетя Феня, нам соли нужно!
— Зачем тебе соль?
— Мы ската принесли. Нужно ручей посолить, он в пресной воде жить не будет.
— Выдумаешь, тоже!
Соли тетя Феня не дала, однако, пошла посмотреть ската.
Подошла, на чудище посмотрела и постановила:
— Ежели оно захочет — и в пресной воде будет жить. А не захочет — все одно помрет.
Скат, видно, жить не захотел, и часа через два подох. Его выпотрошили и положили на стол, чтобы зарисовать. Взялся за это главный спец, — Александров.
Потом решили ската изготовить на ужин. Тетя Феня даже руками замахала.
— Этакую дрянь жарить! Да я пальцем до нее не дотронусь. Жарьте сами, если хотите.
Чистяков засучил рукава и взялся за дело. Когда он нарезал мясо на куски, его взвесили; в нем оказалось полпуда.
Вера Хвалебова и Фроська принялись жарить его. Мясо было вкусное, но немного сладковатое; долго потом еще ребята вспоминали, как недостаточно прожарены были большие, сочные куски.
— Не надо было стоять над душой, — отвечала Фроська, — вот и дожарилось бы.
Тем и кончился этот день.
XVI. У костра
Когда рубанишь доску и разойдешься во всю, так что стружки ровными завитками побегут из-под руки, — непременно наскочишь на гвоздь. И если соберется команда в далекую прогулку на лыжах, — как на зло пригреет солнце, — и плакало твое веселье.
Так и тут. Все было готово к ночевке у костра; приготовлен был котел для каши, отвешены были крупа и сало, намечено место, — как вдруг хлынул дождь. На Кавказе дождь льет потоком; точно серая стена повисла вокруг дома. Сады и виноградники, что были за ручьем, исчезли; ручей забурлил и запрыгал, как взмыленный конь. Шум капель слился в ровный, оглушительный гул.
Только на третий день ребята двинулись в путь. Пошли одни мальчики, потому что перед уходом Александров сказал:
— На кой нам девчонки? Они только будут мешать!
Карасев и Елисеев с ним согласились.
— Только ныть будут. Незачем им идти.
— Они, как темно
— Посмотрим, кто раньше заплачет.
— А ты, двухлемешная дура, молчи!
— На вот тебе, буду я молчать!
Мальчики решили идти отдельно, все почти были согласны с Александровым. Павлик и Ерзунов из кожи лезли, старались убедить ребят.
— Нам с ними никакого интересу нет идти, — стояли те на своем.
Мишка Волдырь хотел бы, чтобы Ленка пошла, но сказать об этом стыдился. А когда увидал, что Павлик и Ерзунов на стороне девчонок, осмелел.
— По-моему, пусть пойдут.
— Кок им в бок, пойдут! — разошелся Шурка.
Вера начала было говорить.
— Но, но, цыганка, затараторила!
— Катись!
— Катись колбаской по Малой Спасской!
Вера рассердилась не на шутку, даже ногой топнула.
— Хороши из вас пионеры будут! Дурошлепы вы, а не пионеры. Мы и без вас обойтись сумеем. Думаете, нам без вас костер устроить — слабо?
— Ишь ты! — ухмыльнулся Шурка, все еще намазанный вазелином.
— Рыжий, конопатый, бил бабушку лопатой! — ввязалась Лютикова.
Вера остановила ее.
— Вы, мальчики, крепко пожалеете об этом! — сказала она.
— Их ты, какая грозная!
— Дайте срок, поквитаемся, — отрезала Хвалебова, — Идемте, девочки.
— Ой, боюсь боюсь, меня цыганка украдет! — завизжал, как зарезанный, Шурка Фролов.
Мальчики зашагали по накалившемуся за день шоссе.
Ерзунов шел злой и молчаливый.
А Павлик отчитывал на все корки сперва Александрова, после него — лопоухого Корненку, а потом — Чистякова.
Темнота. Глубоко в лощине, где слаб ветер, черною стеною леса окружен костер. Лица ребят как будто натерты огнем. Над костром на шестах подвешен котел, — в нем варится каша.
Ребята молчат, насторожив слух.
— У-угу-гу-у-у-у, — воют шакалы.
— И противно же они воют, — говорит Мишка Волдырь, Шурка Фролов как-то по-особенному складывает руки и начинает подвывать шакалам.
— Брось! Итак сосет, — толкает его Мишка.
— Жаль, Николай Иваныч не пошел.
— Лучше бы дядя Сережа. Он с ружьем.
— Он без девочек не хотел.
В черной тишине леса слышится хруст, ближе и ближе.
— Кто-то идет, — говорит Чистяков, старательно помешивая кашу в котле.
— Хруп-хруп, хруп-хруп, хруп-хруп… — все ближе подходит шум.
Вот из-за деревьев показалась чья-то фигура. Рослый парень в кожаных туфлях-п'oстолах подходит к огню. Это — пастух, что поблизости пасет коз.
— Кирюха! — радуется Корненко, — как ты нас нашел?
Пастух усмехается и садится наземь. Он обхватывает колени руками и смотрит в огонь.
— Ты не боишься шакалов? — спрашивает Корненко.
— Они человека не трогают. Вот кабан — другое дело.
— А здесь есть кабаны?