Летний дождь
Шрифт:
Теплой волной окатило ему душу. «Эх, бывают же люди, бывают!» И запел вдруг потихоньку, сам от себя не ожидая: «Деревенька моя, деревянная, дальняя…»
Он тоже любил эту песню. Сам, правда, не пел никогда — Танька бы засмеяла. А когда слушал по радио или по телику, всегда представлял свой родной домишко, ограду просторную. Таратайку с кадкой для воды посередине.
В войну и в первые послевоенные года — это уж и он помнит — воду с речки возили на корове. Потом отец купил коня Карьку. Потом наступило такое время, что Карьку пришлось продать. Ох, как переживал
Он окинул взглядом дом: «А может, и у нас, в нашей деревне, теперь так же вот ладно живут. Съездить бы надо…»
Такие мысли роились в его захмелевшей голове, пока он пел вместе со своими новоявленными друзьями по застолью про деревеньку про деревянную.
— Ох, что же это Комаровы-то младшие, где же это они: уж пора бы и косточки поразмять, сплясать под гармошечку!
— Со скотинушкой убирались-управлялись! — словно в ответ послышался из прихожей приятный певучий женский голос. — С коровушкой, с ягнятами-телятами-поросятами! — Появились Комаровы-младшие: полная, курносенькая и оттого по-особому милая женщина и ее муж, под стать ей, с баяном через плечо.
Георгий хлоп-хлоп глазами: уже видел этого мужчину, только что пел с ним про деревеньку. Точно! Вот он сидит напротив. И вот он же стоит с баяном в руках. Чу-де-са!
Лена расхохоталась, насмелилась — подсела к Георгию, объяснила:
— Близнецы они. Это Степан Романович, он на один час старше своего брата Ивана Романовича. Вот их и называют: Комаровы-старшие да Комаровы-младшие. — И вдруг преобразилась вся: загорелись нетерпением глаза, заходили-заплясали по столу пальчики, заиграла в ней каждая жилочка. А баян зазывал в круг, уговаривал. И Лена не утерпела, первой вышла на зов баяна, задробила каблучками, не растрачиваясь, скупясь поначалу, попридерживая норов. А потом, будто не в силах больше томиться, рванулась, закружилась птицей, расправив руки-крылышки.
Плясали и другие, но Георгий не спускал глаз с нее одной.
И все же они скоро упарились. Первой сошла с круга, выскочила в сени Лена. Он снял с вешалки чей-то платок, вышел следом.
— Застудишься, — не заметил, как на «ты» перешел, накинул платок ей на плечи.
— Вон ты какой внимательный! — без улыбки, даже строго посмотрела она на него. — Сам ведь тоже в одной рубашке, пойдем в тепло.
— Постоим маленько, ничего, я крепкий… — И засмотрелся в ее освещенное ночным снегом лицо. Из дома слышалось красивое пение: «Оглянись, незнакомый прохожий…»
— Надежда Алексеевна поет, Комарова-младшая, — объяснила Лена. — Учительница пения она у нас. Ох, и певунья — ей бы в артистки!
— Тут, я гляжу, все учителя собрались. Ты тоже учителка?
— Я-то? Нет, не угадал маленько: доярка я.
— Доярка? А как же ты… — хотел он сказать «доярка, а в их компанию затесалась». Да она опередила его, объяснила:
— Не слышал разве? Подружки мы со Светланой.
А тебе что — доярочки не по нраву? А сам-то ты кто?
— Я-то? А я — таксист. Такие тебе по нраву?
— He-ка! Не люблю
— Я не такой! — засмеялся Георгий. — Я сдаю! — И представил, как по вечерам Танька выворачивает его карманы, жадно сосчитывая мелочь. — Я — передовой таксист, член бригады коммунистического труда, — врал напропалую. — Не веришь? — Заволновался вдруг всерьез, заметив в ее глазах холодок. Придвинулся к ней ближе, заглядывал в ее глаза, надеясь вновь увидеть в них припрятанную для него тайну. Она улыбнулась щедро и открыто, и от ее улыбки, только ему одному предназначенной, стало трудно дышать. Хочет вздохнуть поглубже, а не может, будто бежал долго-долго. Защищаясь от самого себя, спросил:
— А что же ты… Где твой муж?
— Муж? Объелся груш, — весело откликнулась она, а улыбочки как не бывало. — Интересно? Ничего интересного: злой он был, вот взяла и ушла. — И, как самое веское доказательство, сказала: — Он собаку мог пнуть.
— Я тоже от первой жены ушел, — разоткровенничался Георгий. — И тоже, как и ты же: увидел раз ее злое-презлое лицо, подумал — такая молодая и такая злая. И ушел.
— А другая — добрая? — спросила Лена. — Или, обжегшись на молоке — на воду дуют? — Засмеялась.
«Точно», — подумал Георгий.
— Ничего! — успокоила его озорно Лена. — Бог троицу любит! — и скользнула в дом.
Он остался в полутемных сенях, уткнулся разгоряченным лбом в стену. В щель сеней увидел свою брезентушку «Волынь». «Бог троицу любит». Вторая это у него уже поездка в те края за «Волынью» этой.
Первый раз ездил два года назад. Тоже все было удачно. Отопление тогда работало, и он ехал сутками, без сна, без отдыха. Танька, пока он гнал машину, нашла покупателя — пенсионера-садовода. Выгодно тогда загнали этот коробок.
Правда, Георгий с месяц не мог спать спокойно: все казалось ему, что донесет на него тот хитроглазый садовод-любитель. Даже со старым своим напарником Тимофеевичем поделился он тогда, раскололся перед ним. А тот засмеялся да и говорит: «Дак ведь это все очень просто, Гоша: живи честно, вот и спать будешь крепко!»
Справились они тогда с Танькой — хороший получился разоставочек. И ковер новый, во всю стену появился, и шубу Танька себе достала, и ему на рынке куртку отхватили шикарную, импортную — вещь, в общем. Повеселела его Танька: «Бог, говорит, Гошка, троицу любит! Погодим маленько, и еще разик, а потом и еще туда съездишь… А пристроить покупочку я берусь, сама сумею…»
В этот раз на стенку да на пару дубленок цель у нее выгадать. Покой потеряла с этой стенкой. Были не так давно на новоселье у ее подруги — вместе они в ЖКО работают. У них она и увидела эту стенку. На вечере виду не подала, а как домой пошли, уж и взъерепенилась, расфыркалась: «Вот живут люди! А мы! Нынче же езжай за той колымагой, пока их еще купить можно!»
«Бог троицу любит», — смотрел Георгий на машину, покорно дремавшую под чужими окнами, — «И ведь с нее сбудется — и в третий раз пошлет она меня. И в конце концов — влипну!..»