Летний дождь
Шрифт:
…В тот день он отмахал от станции до дому тридцать километров. Шел, поскрипывая молодым снежком, не чувствуя усталости, наслаждаясь тишиной. В родное село пришагал он к полудню. Остановился на пригорке, отыскал крышу своего дома, заплакал. В селе было так же тихо, как в лесу. И не видно ни людей, ни подвод. Только из школы невдалеке стайкой плелись ученицы. И вдруг из стайки этой вырвалась вперед одна из них:
— Папка-а-а! — разорвал тишину ее крик.
Девчушки чуть не валили его с ног, повиснув на руках, на плечах. Санка, такая
— Чья же это? — спросил Илларион Фомич.
— Не наша, — был первый ответ.
— Как не наша?
— Немка она, — строго сказала Санка.
— Девочка! — окликнул он, еще не зная зачем.
— Ее Мари звать, — явно не одобряя отца, опять сказала Санка.
— Мария, Маруся! Поди ко мне! — позвал Илларион Фомич и развязал вещмешок. — На, Маруся, пиши на здоровье, — протянул девчушке голубенькую тетрадку с лощеными, в клеточку страницами. Девочка не верила своим глазам.
— Бери, бери, Маруся, — улыбался он ей ласково.
— Спасибо, дядя, — прошептала она одними губами и присела перед ним смешно.
— Дядя Ларя я, зови меня — дядя Ларя.
Она секунду смотрела на него, потом прижала тетрадку к груди, кинулась от них со всех ног. И тут он увидел, как смотрят на его руки остальные девчонки: в руках его голубело невиданное чудо — настоящие лощеные тетрадки.
— Нате, нате, — раздавал он торопливо всем по одной. И заметил, как ревниво следит за его руками дочка: останется ли ей-то. Осталось и для нее. И еще осталось в душе недовольство дочкой: что это — недобрая растет, жадная?
Первым делом попытался он в то время подружить дочку с Марусей. Стряпали, например, пельмени на радостях, он говорил:
— Санка, скричи подружку.
— Какую?
— Марусю.
— Она мне не подружка.
— Почему? Вместе ведь учитесь.
— Она немка.
— Ну и что? Она же наша немка, советская.
— А может, не наша! Вон у бабушки стояли на квартире немцы, тоже говорили — наши! А сами хотели Гитлеру подсоблять! Их всех в тюрьму посадили!
— Но ведь Марусю с матерью не посадили, значит, они — наши.
— Не знаю, — строго поджимала губы Санка.
— Миля такая женщина хорошая, — вздыхала Христина. — Партейная. И муж был партейный. Погиб. Похоронная приходила. А житья им нет в деревне. И эти, — кивнула на дочь, — проходу девчонке не дают!
— Да это они врут все! — зло кричала Санка. — Может, не было похоронки! Может, он тоже в тюрьме!
Тогда Илларион Фомич вот на что решился.
— Был у нас один немец из Поволжья тоже — ох, и героический был парень! — сказал он. — Как фамилия у Маруси? А отца как звали? Господи! Так ведь это, никак, он? Как
И на следующий же день, договорившись с учительницей, рассказал в классе про храброго солдата — Марусиного отца. Про то, с какими смелыми речами обращался он из специальной машины к немцам, призывая их сдаваться в плен, не воевать против Советского Союза. Про то, какой он был дерзкий — подъезжал к самому расположению врага. И про то, как фашисты взорвали машину на середине пламенной речи коммуниста.
И все смотрели на Марусю, оглядывались.
Илларион же Фомич, взглянув на нее, опустил голову: имел ли он на это право? Может, девочке легче было бы пережить боль унижения, чем до конца поверить в гибель отца.
Маруся сидела не шелохнувшись. Только пальцы так сжали локотки, что, казалось, не разжать их уже никакими силами.
Весь тот день мучился — ладно ли поступил, не хуже ли сделал людям. А вечером, когда возвращался из кузни, встретили они его в безлюдном переулке, Маруся с матерью.
— Дядя Ларя! — окликнула его девочка и замолчала, не сводя с него глаз.
— Спасипо фам, — сказала Миля. — Мы никокта не сапутем фашей топроты. Муж мой тействительно покип… Только он покип пот Сталингратом… не ф Пеларуссии…
А через несколько дней прибежала из школы Санка необычно оживленная и, обжигаясь супом, заявила:
— Папка, я к Марусе! На весь день! Она в школу не ходит, у ней ботинки совсем развалились. Надо с ней заниматься, а то отстанет. Все хотели ходить к ней по очереди, а я сказала: «Нет, она моя подружка, и я с ней сама буду заниматься!» И Нина Павловна сказала: «Молодец!» Вот!
— Молодец, — похвалил и он дочь.
И задумался про ботинки развалившиеся. Примечал он уже, в каких обутках щеголяет безотцовщина. Кто в чиненых-перечиненых пимах не со своей ноги, кто в опорках.
— Христя, — спросил жену, — у нас есть шерсть битая?
— Водится маленько.
— А кислота в той бутыли, в зеленой, сохранилась?
— Да есть, однако, и кислота. Пимокатствовать, ли чо ли, потянуло?
— Ребятня в деревне вся разутая.
— На всех-то не хватит у меня шерсти. Да и ты, Ларя, не солнышко — всех не обогреешь.
— У своих-то, у деревенских-то, шерсть найдется, катать вот некому. А Санке с Марусей на пимы наскребется?
— Найду.
С той поры днями работал Илларион Фомич в кузне, ночами катал в бане пимы ребятне. Всех обул. Как ни пытались солдатские вдовы заплатить ему за работу, денег не брал.
— Дело соседское, — всем отвечал одинаково.
Девчонки Санка с Марусей весь день вертелись перед зеркалом. На табуретку взбирались, чтобы получше рассмотреть обновку. Все перепачкались; у одной на щеке пятно, у другой на носу.