Летний снег по склонам
Шрифт:
Вслед за ним, срываясь и скользя, вскарабкался Сизов, подполз на четвереньках к мосткам, поднялся, цепляясь за стойку.
Шлюпка торопливо отвалила и скрылась за кормой.
Силин спустился на палубу.
Сизов шмыгал носом, вобрав голову в плечи. Он не ожидал, что сразу же встретит капитана.
— Идти можешь? — спросил Силин.
— М-м-м-м... ик… огу...
— Если «огу», то иди, салажонок, в каюту, проспись. Живо! Утром списываю тебя с судна, понял?
Винокуров наклонился над Поповым и тряс его за плечо.
Силин отстранил вахтенного, присел на корточки и с отвращением дал пьяному несколько сильных пощечин. Попов открыл глаза, вытянул затекшую руку и вдруг
Силин вытер ладонь и устало приказал:
— Винокуров, тащи «морского»...
Потом поднялся в рубку, прикорнул на диванчике, наказав вахтенному будить, только если кто с папироской или еще что опасное.
К счастью, ничего опасного не случилось.
Заработала машина, загремела якорная цепь, на танкер вернулась обычная жизнь.
Вышли в море в штилевую, редкостную для этих мест погоду. Серая вода, серое небо, серая полоса берега.
Рядом с капитаном в рубке — девиатор Слобожанин. Он высок, худ, одет в щегольски подогнанную форму. Раскрыл чемоданчик, перебирает свои магниты, беседует с Силиным. Его сочный, размеренный, словно бы специально поставленный голос распирает рубку, и кажется, что говорит он не для Силина, а для огромного зала, невидимо присутствующего здесь и ловящего каждое слово.
— ...Должен сказать, что на выручку «Львицы» ходил сам. Нашли их только по радиопеленгатору. Был достаточно плотный туман — они не могли ни определиться, ни подать сигнал ракетой издали. Когда подошли к борту, капитан Голяков сказался больным и остался в каюте. Я близко с ним знаком и поэтому заглянул к нему. Поскольку он и ваш друг, я могу сказать о деталях, которых никто не знает. Он действительно лежал и, увидев меня, ни слова не произнеся — заплакал. То есть даже разрыдался. Я присел на койку и как мог успокоил его. Он совершенно не повинен в случившемся. Последующая проверка компаса показала чрезвычайную девиацию, с которой выходить в море категорически воспрещено. Однако степень девиации капитану не была известна. Единственная его ошибка: потеряв из виду ведущее судно, он продолжал идти, как ему казалось, следом, а надо в таком случае тотчас бросать якорь и ждать. Я оставался у него все время, пока шли к порту. Он повторял одно и то же: «Позор-то какой — заблудился!» Но мне удалось немного его успокоить. Он поднялся в рубку, пробыл там до тех пор, пока бросили якорь. Затем опять спустился в каюту и не показывался. Пришлось послать врача, который обнаружил переутомление и выписал микстуру. Голяков, конечно, пить микстуру не стал. Но, представляете, отказался и от коньяка. Так переживал этот нелепый случай...
Силин сам стоял у штурвала, отпустив Матюшина и приказав никому в рубку не подниматься. Он был в плохом настроении. В голове — клочья ночных происшествий, никак не остановить эту круговерть. Только Слобожанин немного отвлекал своими книжными словами и необычной манерой говорить. И Голякова было жаль. Так жаль — влажнели глаза.
В море стало полегче, тут захватило дело. Девиатор перекладывал около компаса магниты и железки, заставляя менять курс по береговым ориентирам. Курс надо было держать очень строго, и Силин старался. Даже при спокойном море ему доставалось.
Так и кружились почти до вечера. Слобожанин, впившись в компас, водил магнитами, сверяя с берегом, приказывал менять курс. Все это не глядя на Силина, словно тот машина. В кропотливой работе постепенно стиралась, ослабевала назойливая череда ночных видений. В голове оставалась лишь морская равнина под тяжелым небом, в котором пробита
Возвращались, отдышавшись и придя в себя. Силин передал штурвал Матюшину и, спустившись в коридор, с удовольствием отметил, что все прибрано и из камбуза доносятся запахи, от которых сосет под ложечкой. Он провел Слобожанина в каюту, заглянул к Журину, который только что вылез из машины и переодевался — пригласил к себе.
Федоровну попросил подать обед для троих. Она строго оглядела капитана, молча кивнула и отвернулась к плите. Он постоял в дверях, подыскивая что-то оправдательное, но слов не было. Да и надо ли оправдываться? Работа продолжается без задержки. Завтра с утра — в океан. Сегодня никто на «Орел» не пойдет. Силин никому не приказывал, но знал: никто не пойдет. В первый вечер сорвались, покуролесили, а сегодня другое дело, сегодня работа.
Они умостились около маленького и неудобного стола в капитанской каюте. На столе единственная бутылка коньяка, чудом и очень кстати оказавшаяся у Журина. Силин разлил коньяк в граненые стаканы.
Федоровна принесла на помятом подносе закуску: огурцы, мелко струганную капусту под уксусом, вареную рыбу и хлеб. Расставляя тарелки, покосилась на бутылку, поджала губы, но не удержалась, проскрипела:
— Обратно за то же самое... Куда это дело годится! Намедни чуть не спалились из-за того, нынче снова здорово! И когда уж уйдем от «Орла» от этого, пропади он пропадом!
Силин поставил бутылку на полочку, чтоб не маячила.
— ...Тут по чуть-чуть, Федоровна, голову поправить.
Она вышла, стукнув дверью.
Выпили, зацепили капусты. Слобожанин прожевал и стал говорить как бы безотносительно к замечанию поварихи, заполняя своим голосом каюту, не оставляя в ней места никому.
— Должен отметить, что авторитет капитана сейчас далеко не везде поддерживается достаточно. Однако помню времена, когда он был на высоте, — девиатор прикрыл глаза, поднял лицо к потолку, перебирая в памяти примеры и шевеля губами. — Взять хоть воскресенье, обед... В будние дни капитан обедает в каюте — так заведено, и это верно. А в воскресенье, — он открыл глаза, многозначительно посмотрел на собеседников, — ...в воскресенье — простите! — медленно покачал указательным пальцем и головой в знак совершенного отрицания и продолжал: — Но здесь одно условие: в течение недели капитан должен вести себя безукоризненно. Как ведь было принято — если сослуживцы капитаном довольны, без четверти двенадцать к нему заходит первый помощник и приглашает: «Товарищ капитан, мы вас ждем». Нужно отметить — большей чести для капитана нет. — Слобожанин вновь поднял указательный палец, но теперь в знак утверждения. — В свежем кителе, при всех регалиях, капитан появляется в кают-компании, садится во главе стола... — Слобожанин невольно застегнул верхнюю пуговицу и сел прямо, — окидывает присутствующих проницательным и вместе с тем благодарным взглядом, наливает себе из графинчика: «Прошу начать». И обед начинается...
Силин разлил остатки коньяка. Он понимал, почему девиатор завел такой разговор, но у него и мысли не было прервать. Слобожанин умел говорить безотносительно, отдаленно, не вызывающе и в то же время прозрачно, умел указать, не тыча пальцем.
Покончив с коньяком и отведав рыбы, приправленной лучком и уксусом, девиатор продолжал:
— Но если капитаном недовольны, — правая бровь поползла вверх, — простите! К воскресному обеду его никто не приглашает. Это, если хотите, мера наказания, выносимая коллективно. Я бы сказал, очень демократичная и сильная мера. Капитан один обедает в каюте, переживает, анализирует свое поведение за неделю, делает выводы...