Лето, бабушка и я
Шрифт:
Выбегаю из нашего корпуса «номер два» на асфальтовую дорожку — она спускается далеко вниз, к воротам, отсюда и не видно.
Ах, какое необыкновенное место этот Шови!
Мы в огромной чаше из гор, наряженных в мягкие бархатные накидки, а за ними, чуть подальше — другие горы, белые, с хрустальными вершинами. Все, что сделано людьми, кажется игрушечным: деревянные коттеджики, как спящие в колонне солдаты, все один в один, а справа — огромный ромашковый луг. И на нем пасутся лошади. Я сторожу их издали, чтобы покормить хлебом, но только подберешься поближе —
А вражеский корпус «номер первый» — возле горы, чуть дальше от нас. Те, кто живут в корпуса х — самые важные отдыхальщики, и между первым и вторым — постоянное соперничество. Обитатели коттеджей — ни рыба ни мясо, так, сами по себе.
Шови — затерянный мир. Это, наверное, дальше, чем Москва! Хотя в Москву мы ехали трое суток на поезде, а сюда добрались за один день на машине, но какой же это был длинный день!
Дорога вилась и вилась вверх, всё уже и уже, с одной стороны в пропасти грохотала река с гигантскими бревнами выдранных сосен, с другой нависали скалы, и, переехав сто разных мостов, мы попали в Шови.
Машину останавливали через каждый поворот — так меня мутило.
Бабушки не видно.
— Дидэ! — кричу я. — Пошли пить железную воду!
Тут много источников, и у каждого — специальное название: есть йодовая вода, есть серная вода, есть вода «красоты» (ага, что-то я тут ни одной красавицы не вижу, — язвит сестра), а самая любимая — железная: она ледяная, с пузыриками и отдает ржавчиной.
— Люди спят, не ори во всю глотку, — раздается бабушкин голос. Она идет из душевой комнаты с тазиком выстиранного белья. — Вот встанут эти засони, позавтракаем и пойдем гулять. Только не вздумай жевать смолу!
Радужное настроение слегка омрачилось.
Столовая — это плата за все здешние удовольствия. Жужжание сотен голодных людей и запах, как в детском саду, грохот и чад, кастрюли размером с колодец и черпаки с мою голову — и кошмарная, кошмарная еда!
Все полудохлые городские дети в столовой ведут себя одинаково: кривят морды, завывают, плюются и даже срыгивают затолканное в них обратно. Бабушки-нянюшки тоже ведут себя все как одна, будто их натаскали в одном подразделении садистов: задавшись целью любой ценой вставить в детей пищу, идут на преступления против человечности — шантаж, подкуп, прямые и косвенные угрозы, и под конец — обессиленное таскание за уши и волосы.
— Я умру, если ты не съешь сейчас же, — тяжело дыша, зловеще уговаривает бабулька справа бледно-синего внука и тычет в рот ложкой. Тот мычит и рта не открывает, вцепившись в стул обеими руками.
А за столом слева угроза посерьезней:
— Ты умрешь, несчастная, если будешь питаться одним воздухом! — испепеляя взглядом тощую девчонку, наседает мамаша с бриллиантовым крестиком между монументальных грудей.
— Сама же сказала, что тут главное — во-о-о-о-озду-у-у-у-ух, у-ы-ы-ы-э-э-э-э! — рыдает вконец раздавленная девчонка.
Почему все угрозы связаны с чьей-то неизбежной смертью?!
Нашей бабушке не справиться сразу с тремя протестантами — не хотите есть, ходите голодные!
Я пробую отодрать янтарную, божественно пахнущую смолу с дерева — будут у меня свои запасы жвачки!
— Смолу варят в молоке, а сразу с дерева в рот ее пихать нельзя, — отбирает у меня брат липкую добычу и тут же тайком сам пытается жевать.
Ах, да. Кроме столовой, есть еще кузены.
После Москвы они не стали меня любить больше, но с братом отношения еще кое-как наладились — бойцовские качества в его компании ценятся высоко, несмотря на мой вызывающий презрение возраст. Есть надежда, что сегодня я влезу в доверие, и меня возьмут в штаб — который планируется сделать внутри стога свежего сена на большом лугу.
А кузина, ставшая за пару лет барышней с прической Мирей Матье, по-прежнему за человека меня не держит. Все только и твердят, какая она умная и удивительная — с утра до ночи сидит, уткнувшись носом в книжки, музыкой занимается и на олимпиадах побеждает.
Куда мне до кузины?! У нее тонкие пальцы, походка балерины, неприступный вид и острый язык. Мальчики почтительно глазеют на нее издалека и побаиваются даже поиграть с ней в бадминтон. А девочки ходят за ней хвостом и всё хором повторяют.
У меня все совсем не так. Я постоянно лохматая — как ни причесывает бабушка мои косы, — с ногами, разукрашенными болячками, и без признаков мозга в голове. Мало того — постоянно лезу к мальчикам, чтобы они взяли меня поиграть, а в одного из кузеновых приятелей даже влюбилась (он столичный, зовут Эдуард) и так ему надоела, что при моем появлении его сдувает ветром. С девочками дружба тут совсем не получается — они такие скучные и плаксивые, что лучше уж с бабушкой пойти постирать.
Единственное, что у меня есть завидного, — бабушка. Кузина уже много раз сквозь зубы цедила, что вот эту козявку бабушка любит больше всех и постоянно защищает, и что из меня вырастет, неизвестно!
Днем очень жарко, поэтому мы идем гулять в лес и там ищем грибы посреди влажного полумрака. За обедом повторяются утренние драмы, только с удвоенной мощью (почему людей кормят в жару огненной похлебкой из рыхлой капусты с запахом старой тряпки?!).
— Я вам грибов пожарю, — сдается бабушка. — Только хлеба захватите с собой побольше!
— Горбушки! — восторженно соглашаюсь я, пока кузены изображают тошноту и презрение к земной пище.
День разделен надвое тихим часом. В это время на весь Шови ложится дремотное стрекотание кузнечиков.