Лето, бабушка и я
Шрифт:
Она падает на меня, как пробуждение, как ледяная вода речки, как радуга в летний дождь.
Высокие люди в ярких одеждах плывут мимо и сверху смотрят на меня, улыбаясь, а в ушах — гул, свист, сигналы машин, молотки, музыка из окон, постукивание и шаркание туфель, ботинок, сабо и резиновых шлепок.
— Чей ребенок? — раздался голос прямо над головой. — Вроде не цыганская. Из окна, что ли, выпала? Ты говорить умеешь? Кто из дома голых детей выпускает, совсем с ума сошли?
— Я не голая, а в платье, — пытаюсь объясниться, но от злости слова запутываются в языке, и выходит клокотание.
— Гляди, какая смешная, себе, что ли, забрать? Ни рожать, ни растить — готовый ребенок!
В этот момент я взмываю вверх и оказываюсь нос к носу с бабушкой.
— Отец Небесный, да будет Твое имя благословенно, что я такого сделала, что этот ребенок отравляет мою старость — мало я страдала в жизни?! Ох, сердце, дышать не могу. Что у тебя в руке?! Фух, фух, разожми пальцы — вот гадость!
Публика довольна финалом — ребенок пристроен, можно будет вечером рассказать про забавный случай. Чего только не увидишь в нашем городе!
Мама стоит в подъезде — прижав руки к груди, лицо страдающее.
— Я ее сейчас растерзаю!
Бабушка подбрасывает меня, чтобы держать удобнее, и поднимается по лестнице.
— Руки убери — еще мне тут будешь ребенка наказывать, только попробуй! Кто дверь не запер?! Лучше Шурину коляску прикати обратно, а то еще платить за нее придется.
— Как она не упала в дыру?! — восклицает мама, удаляясь на улицу. — Как не свалилась вслед за коляской?! А если бы вышла на проезжую часть?! Голова кругом от нее, Господи, Господи, сохрани нас от беды…
— Куда ты намылилась, интересно, не скажешь? — спрашивает бабушка. Я цепляюсь руками за ее шею — она влажная, щека ходит возле моих глаз вверх-вниз. — Тебе один целый человек нужен в надзиратели — и чтоб больше ничем не заниматься. Вот все бросьте и следите за мной, да?
— Капки, — убежденно отвечаю я.
— У тебя что ни спроси — все «капки»: самолет, огурец, гулять — все «капки»!
Бабушка ставит меня в тазик и моет холодной водой, я поджимаю ножки и повисаю на бабушкиной шее.
— Вот так тебе, так тебе, может, остынешь немного, встань, кому говорю! Следите за ней в оба, — командует бабушка брату и сестре и уходит за свежей майкой: те стоят с красными ушами и всхлипывают. Наконец-то они в моем распоряжении!
— Вот дурная, — возмущенно бурчит брат, намекая на сестру. — Это она виновата, что мы ребенка упустили!
— Язык вырву и в руку дам, еще раз вы друг друга обзовете! Сто раз вам сказано: плохое слово — отрава души, Сулхан-Саба [1] притчу в школе не учили? Ножевая рана заживет, а рана от злого слова — никогда.
1
Сулхан-Саба Орбелиани — грузинский писатель и дипломат, здесь упоминается его притча «Раненый языком» из книги «Мудрость вымысла»: крестьянин знакомится с медведем и зовет его к себе домой, жена крестьянина плохо принимает гостя и говорит о нем обидное, медведь уходит молча. Встретившись снова с крестьянином в лесу, он просит приятеля ударить его топором по голове. Спустя долгое время
— А ты что все время нас проклинаешь? — ехидничает брат.
— Ты чем слушаешь? — Бабушка вытирает меня полотенцем на тахте, я безмятежно задираю ноги к потолку и замечаю баночку с тушью на полке: надо бы ею заняться в ближайшее время. — Всегда добавляю: вашему врагу, вашему врагу.
— Ох, какой я несчастный, — тяжко вздыхает брат, — в доме одни девчонки. У Бахвы брат есть, Мераб. Мама не может мне брата родить?
— Совсем хорошо! — сводит брови бабушка. — Разве можно говорить — «я несчастный»?! Нельзя Бога обижать, говори — я счастливый, я умный, я хороший. Сам себе судьбу портишь!
— Ага, я говорила, что мама девочку родит, а ты не верил! — торжествует сестра, наигрывая мазурку на пианино. — Я выиграла!
Брат со значением длинно вздыхает и уходит в свою комнату, хлопнув дверью.
— Капки! — басом говорю я, чтобы все прекратили спорить.
Пока все умилялись, я наметила себе программу на день: надо проверить, какой звук издают выброшенные с балкона чайные ложки и стеклянная пробка от графина.
Стрижка
Бабушка нацепила кособокую соломенную шляпу и вздохнула:
— Кашу ты не ешь и молока не пьешь. Чем тебя кормить?
— Курицей, — так же строго ответила я и потянулась за папиным бритвенным прибором.
— Руки!.. Где я тебе курицу возьму, наседка только села яйца высиживать. Цыплятки вылупятся, выкормлю их, подрастут, только к осени их резать можно.
— Зарежь наседку, — спокойно подсказываю я непонятливой бабушке. Она смотрит ошарашенно:
— Ну, волчья порода!
И смеется, как только она умеет: гудит с поджатыми губами, и плечи трясутся.
— Ладно, поищу в гнезде, может, свежих яиц снесли. А ты сиди тут и ничего не трогай! Если выйдешь во двор — цыгане унесут.
Что такое «цыгане», я не знаю, но слышу про них довольно часто: если залезаю с грязными ногами на диван, то «цыганский ребенок!», если накручиваю на себя цветные тряпки — «цыганская красотка!».
— А зачем они меня унесут? — озабоченно спрашиваю, попутно пробуя стянуть спички.
— Руки!.. Как зачем — им тоже такой ребенок нужен, волосы смотри какие — золотые, колечками. Ты моя русалочка!
Еще она запретила трогать нож, коробку для шитья, класть в рот пуговицы и лобио [2] , и вообще — можно только взять кастрюлю и варить в ней суп — воображаемый.
Я сижу на полу и с недоумением взираю на пустую кастрюлю — из чего варить, из воздуха? Может, все-таки быстро выбежать во двор, и набрать песка из большой кучи, и травы надрать? Я стучу ложкой по кастрюле, она гулко возмущается — отличное решение, но собака Найда проснулась и неодобрительно заскулила.
2
Здесь: не грузинское блюдо из фасоли, а сама фасоль.