Лето бородатых пионеров (сборник)
Шрифт:
… Самые стойкие реалисты не случайно рождаются, как правило, в средней полосе. Умеренность климата во многом диктует несуетливость мысли. Хотя тихие и задумчивые рощи позволяют мысли разрастаться и до беспредельности, и, быть может, поэтому рожденные в средней полосе порой столь по-родственному встречают до поры невиданные ущелья, сверкающие вершины, океанский покой, столь легко и мгновенно вживаются в иноземную свирепую стихию. Но когда неподвластные нам силы вторгаются в наш дом с неслыханной мощью, для нас это дико. Хотя бы потому, что выходит в нашем сознании за пределы естественного. Нам кажется, что рушится все привычное, чуть
Костик уже был у вершины, когда неимоверной силы ветер ворвался в просторную чашу вырубки, ветер такой силы, что хлынувший дождь пошел горизонтально. Пал Макарыч что-то кричал снизу, но и звук его голоса стихия властно прижимала к земле.
Целые тучи веток, поднятых, сорванных с деревьев, носились в воздухе. Какая-то пичуга истерично мелькала крыльями, но оставалась на месте. Другую носило по ветру, и она пыталась взлететь как можно выше. Костик прижался к тонкому на такой верхотуре стволу. Ему стало страшно. Страшнее, чем в том подземном гроте, когда Сашка Лебедев заорал не своим голосом «Берегись, обвал!» Сандалии слетели. В ступни сразу влезло с десяток заноз. Самым неприятным было то, что правая быстро слабела. Будто исполинским пылесосом потянуло снизу. Загудело так, что заложило уши. В воздухе чуть повыше вершин самых высоких елей парила зеленая бочка для душа…
Через несколько минут наступила полная тишина.
– Славу богу, слава богу! – шептал Пал Макарыч, помогая зятю надеть сандалии. Костик слабо улыбался белыми сухими губами. Впервые за многие месяцы он чувствовал себя совершенно счастливым.
К вечеру за Булатовой поляной возникла холодная красавица-радуга.
Новогоднее
За окном, на восьмиэтажной высоте, остервенело выло и стонало, ветер с упором, невесть откуда взявшимся бешенством швырял в лоджию пригоршни ставшего враз жестким и колючим снега.
Ветер вворачивался в щель приоткрытой фрамуги, пытаясь, словно кровожадный пес, достать оробевшую елку. Елка, беззащитная, полуосыпавшаяся, и казалось, перепуганная, подрагивала, звякая стеклянными шарами.
В дальнем от окна углу просторной комнаты в тревожном оцепенении лежали молодые супруги Быковы. Лежали каждый сам по себе, думая каждый о своем – будто прожили вместе годы и годы, Катя с тайной радостью, которую она уже привыкла сдерживать, вспоминала своих улыбчивых подруг и жен Колиных друзей, поздравляющих Быковых с направлением главы семейства на работу в нежаркий зарубеж. Кате нравилось без особого труда угадывать за вежливыми улыбками все оттенки зависти.
Подумать только, еще неделю до того жизнь Кате казалась сухой и пустопорожней. Хотелось плакать при мысли о том, что молодость проходит без блеска, без радости и что так, возможно, будет всегда. Ее, сдержанную, грызло нетерпение.
Но вот уже несколько дней Катя ходила победоносно-молчаливая, ни с кем не делясь теплом того фейерверка новых ощущений, который мягко потрескивал в ней.
Катя по своим каналам, ненавязчиво и неброско навела уже кое-какие справки о том, что почем в той самой вожделенной стране, куда направляют Николая.
Попутно она приняла к сведению несколько курьезных историй. Ну, например, как некто по неведению купил дорогое черное пальто, оказавшееся пасторским, а другая, соблазненная дешевизной, набрала чемодан красивых туфель, у которых позже обнаружила картонные подметки – туфли предназначались
В компании, где встречали Новый год, Катя не преминула козырнуть этими историями, тем самым словно бы отгораживая себя от вульгарных подозрений в меркантилизме.
Теперь она безучастно смотрела на вьюгу за окном, будто барышня прежних лет, глядящая из окна кареты на бедственное состояние крестьянских изб.
Катя твердо решила следовать выработанной уже линии поведения: легкая демократичная участливость в сочетании с мягкой благородной неприступностью.
Она уже видела себя этакой королевочкой в платье в горошек, с ослепительной улыбкой на перламутровых устах…
Не так давно Николаю Быкову казалось, что он успел прочесть все мало-мальски важное в духовном отношении, что успел передумать обо всем. Ему не приходило в голову, что это могло быть тщеславным самолюбованием дилетанта. Когда же он это понял, времени на дальнейшее самоусовершенствование уже не оказалось – с головой захлестнула работа: язык, язык, язык… Бесконечные приемы делегаций, переводы – письменные и устные – на семинарах, экзаменах, экскурсиях.
А мучился Николай искренне.
Незадолго до женитьбы он достиг своеобразного апофеоза честолюбия. Изучая и наблюдая биографии талантов, он пришел к выводу, что каждый из них обладал или обладает какой-то патологией или, на худой конец, аномалией, странностью. И забеспокоился: он был совершенно нормален.
С тревогой Николай стал перебирать свои, похожие на миллионы других, параметры бытия в надежде найти хоть что-то, на его взгляд, экстраординарное, позволяющее надеяться на дремлющую до поры ни на что не похожую силу – и не находил.
Следствием этого, едва им самим сознаваемого, процесса было постоянное возбуждение, чувство неудовлетворенности собой и многим из того, что его окружало. Любое дело, казавшееся ему привлекательным, при первых, как правило, удачных шагах тут же наскучивало, и Николай начинал мечтать о другом.
Стараясь излечиться от этого наваждения, Быков пытался находить удовлетворение в том, что мысленно «прокручивал» очарование воплощенной мечтой и вторичное разочарование в достигнутом. Например, он хотел выучить японский – не хватало времени, да и возраст, похоже, вышел, чтобы за это браться. Но вообразил, что – выучил. И не только японский – все азиатские языки. Вообразил, тут же, как он ими будет пользоваться – и ничего захватывающего в этой фантастической картине не обнаружил, вернее, внушил себе, что ничего принципиально нового не будет. Наступало, так сказать, двойное разочарование. Искомое разочарование, потому что его следствием был относительный покой. Но – не помогало…
Николай глубоко не уважал свою работу, грустно завидуя тем, кому удалось, по его мнению, наиболее полно самовыразиться – артистам, художникам, даже национальным героям, всем – от Вячеслава Тихонова до Джузеппе Гарибальди.
Николай принимал эту свою черту за атавизм мальчишества, старался подавить в себе дикое и странное нетерпение – жажду ворваться в туман и нестись очертя голову, стена ли там, пропасть ли – нестись и баста!
Когда стало известно, что дело решено в его пользу, Быков даже не обрадовался. «Не то, и чем дальше – тем больше «не то», – скребла незадавимая мысль. Катюша открыто радовалась, пела, шутила, затевала снежки… Он натужно отсмеивался. Но радость захватила его – минутная, но настоящая.