Лето Мари-Лу
Шрифт:
Не знаю, правильным ли было это решение или нет, но Ирья рассказала моему отцу, что собирается уехать от Бьёрна в Стокгольм. Ради Мари-Лу.
Бьёрн начал пить. Он и так никогда не был образцом для подражания, но раньше алкоголь не имел над ним такой власти. Не так, как над другими. Бьёрн обладал почти сверхъестественной способностью в одиночку справляться с кучей дел. Сутра он проверял сети и отвозил улов в город. Потом до обеда чинил свой ржавый «Вольво-240». После обеда молотил пшеницу. Отправлялся на тракторе в Одаль
Никто не мог понять, как это у него получалось. А сам Бьёрн лишь смеялся и вытирал пот с лысины. Он ходил быстрым шагом, подавшись вперед, словно вот-вот упадет, почти не отрывая ног от земли. Со стороны казалось, что он едет на роликах. Тем не менее, он двигался быстро.
А теперь в нем словно что-то сломалось. Та сказочная работоспособность, позволявшая ему несмотря ни на что выдержать двадцатичасовой рабочий день (скорее всего, это была любовь к Ирье и Мари-Лу), покинула его.
Он пытался справляться с делами как раньше. Но начинал забывать, что хотел сделать. Сенной пресс-подборщик неделями простаивал в поле. Бьёрн брался то за одно, то за другое, но ничего не доводил до конца. Он мог прицепить борону и выехать со двора, а потом внезапно выпрыгнуть из трактора и броситься красить мастерскую, а потом плюнуть на все и сесть пить грог с каким-нибудь дачником, приехавшим купить гольца.
А главное, он перестал смеяться.
Я отправляюсь на лодке проверить сеть и с трудом нахожу ее совсем не там, где оставил. Видимо, сильный ветер отнес ее. Вскоре я замечаю красный пластмассовый поплавок на порядочном расстоянии от берега.
Говорят, на озере Веттерн трудно рыбачить. По правде говоря, это очень большое озеро. Бездонное, с кристально чистой водой. Нужно знать, где и какая рыба обычно стоит, иначе останешься без улова. Нам с папой это известно. Я имею в виду, что значит остаться без улова. Но рыба есть: лосось, сиг, хариус, щука, окунь и даже голец. Несколько раз нам попадался сиг, а однажды летом мы поймали леща весом три килограмма.
Но в это утро моя сеть пуста. Я совсем теряюсь — иногда это бывает со мной — и долго не могу решить: оставить сеть там, где лежит, оттащить ее подальше или достать. Я сижу в лодке примерно четверть часа и размышляю. Наконец я решаю оставить ее в воде. От раздумий я весь вспотел.
Через неделю после несчастного случая мы с папой навещаем Мари-Лу в больнице. У нас с собой коробка шоколадного ассорти из «Вивохаллена» и букет цветов, я собрал их на «нашем» лугу на другой стороне леса. В основном
Сегодня самый жаркий день лета, город словно вымер. Одинокие силуэты прячутся в густой тени деревьев в парке. В больнице царит такая тишина, что с легкостью поверишь, будто она заброшена. Входные двери распахнуты настежь. Коридоры пусты. В столовой вяло колышутся шторы. Все медсестры как сквозь землю провалились. Мы скользим по блестящему полу в отделение номер четыре и в самом конце коридора находим палату номер двадцать один.
Мари-Лу знает, что мы придем, и не реагирует, когда мы распахиваем дверь. Она лежит на спине, на большой стальной кровати у окна. На столике рядом с изголовьем стоят две вазы с цветами. Лицо Мари-Лу бледно, кажется, она стала меньше ростом.
— Привет, Мари-Лу, — говорит папа.
Она едва заметно кивает в ответ.
— Как дела? — спрашиваю я.
— Нормально, — отвечает она.
— На улице чертовски жарко, — говорю я и корчу гримасу, поскольку не знаю, что сказать. В голове вертится, что, во всяком случае, ей повезло в том, что она лежит в прохладной комнате.
Мари-Лу молчит.
— Мама с папой передают тебе привет, — говорит мой отец.
В этом не было необходимости, поскольку Ирья навещает ее каждый день.
Я осматриваю палату. Комната довольно маленькая, почти как моя. Около входной двери — туалет. Что ж, если ты вынужден пролежать неподвижно на специальной кровати несколько недель, то отдельная палата — это то, что нужно.
— Какой у тебя прекрасный вид из окна, — говорит папа и кивает на ветвистые деревья в парке.
Мари-Лу по-прежнему молчит.
Папа вспоминает о коробке шоколадных конфет и достает ее, а я протягиваю Мари-Лу букет, который все это время держал за спиной.
При виде колокольчиков ее лицо светлеет. Быстро, словно проблеск солнца из-за туч.
— Спасибо, — говорит она. — Какие красивые!
— Это с «бронзового века», — говорю я. — Их там много.
Я говорю все это, чтобы подчеркнуть, насколько эти цветы важнее для нас, чем обычные. Они с «нашего» луга. Глаза Мари-Лу наполняются слезами.
— Мы обязательно сходим туда, когда ты вернешься, — говорю я.
Мари-Лу кивает. Сглатывает. Ее взгляд совершенно не похож на тот, к которому я привык. Он заставляет меня вздрогнуть.
— Наверное, я никогда не смогу, Адам. Скорее всего, я останусь здесь.