Лето на хуторе
Шрифт:
Через два месяца Маша уехала в Москву, и через год отец выписал ее снова, с намерением выдать замуж и поселить около себя, для успокоения своих преклонных лет.
Прошло не более двух недель после Святой и месяц со дня возвращения Маши в отцовский дом, как на Петровский Хутор приехала из города старуха Аксинья, жившая в кухарках у одного учителя русского языка. Старуха была кума и родственница Михайле Григорьевичу.
– Добралась, добралась, родимый! – воскликнула она, помолившись на угловой образ. – Уж шла, шла… Как есть, все пешая шла от городу-то до самого, как есть, до Христовоздвиженья… Ей-Богу, право-ну! шла, шла! уж такой простой это управитель у них… Добрый, как есть добреющий
– Садись, кума… Маша, ты б чайку-то нам… – сказал Михайла.
– Уж самовар стоит давно, сейчас закипит, – отвечала дочь и вышла в сени.
– Ну, что, кума?
– Да что! мое дело старое, живу! А я вот все на девку, друг, на твою гляжу… Эка девка-то вышла какая! И то сказать, ведь мать-то какая, покойница, была из себя видная. Ну, да все не то… Эта-то не в пример красивее… И уж нежная она у тебя какая… Небось, и рук-то ни к чему не присунет.
– Ничего! то есть, чтоб пожаловаться, так нельзя… Девчонка во всем исправная… Да оно и видно, сейчас из Москвы… то есть из столицы. Дом богатый; во всем порядок идет.
– Знаю, знаю… Ох, друг, уморилась-то как я!.. Сестра Анфиска-то вчера, как в Салапихино-то я приехала с мужиком… «Ну, куда тебя на хутор несет?.. Успеешь, не за горами». – Нет, говорю, друг, уж дай пойду… Дельцо у меня есть до него бедовое. – «Да ты, дура, говорит, останься… Разве мы тебе не рады?» Это она мне… Нет, говорю, уж дай пойду лучше погощу у тебя… Только не гони, друг, сама после! Ей-Богу, кум, такая!..
– Какое ж это ты дельцо затеяла?.. Кажется, что бы это так? И в поре-то было, то есть в молодых летах, да дел-то у тебя немного бывало, а ныньче уж за делами стала ходить…
– Э, э! да ты все брехун какой был, такой и есть!.. А дело-то хорошее для тебя…
– Ну, говори, говори… Или лучше ужо, как отдохнешь да чайку напьешься…
– И то, друг, и то! А то и язык-то словно вместе с ногами по земле тащила: ничего и не скажешь путем… Больно много говорить-то надо…
Однако не успела болтливая кума выпить и двух чашек чая, как уже приступила прямо к объяснению дела.
– Вишь ты, хозяин-то мой… учитель-то… Знаешь небось, друг? Ведь ты сам его видел в запрошлом году против поста, как в городе был, ко мне заходил – а? Знаешь, что ль?
– Знаю, как не знать. Видел я учителя твоего.
– Ну, ну… Ох ты Маша, Маша! полно тебе чай-то лить уж меня пот так и прошибает… Ну, давай, давай чашку-то… Э-эх!
Михайла начинал терять терпенье.
– Да ну, старуха, говорила бы давно… Что размазываешь все – экая какая!
– Говорю, друг, говорю… Так это учитель-то. Вот вишь ты, друг, прихожу я к нему: «Батюшка, дескать, Иван, говорю, Павлыч, отпусти к родным… всего на недельку… Я тебе другую кухарочку на это время приищу… Еще молоденькая есть у меня такая, не мне, старухе старой, чета – мордастенькая такая, белая». А он-то такой простой: «Ну, что за беда! ступай, говорит, не нужно мне твоей мордастенькой: я к Подушкину похожу пока обедать». Простой, как есть, самый простой человек. «Ну хорошо, говорю, дай Бог тебе здоровья, батюшка», да сама было и за дверь… Рада, известно… «Постой! кричит, нет ли у тебя из родных кого-нибудь… чтоб этак мне на лето поехать?» А мне сразу и невдомек… на кой пес, думаю, ему к нашим?.. «Я, говорит, понимаешь, нездоров, так хочу в деревню на лето… Узнай у своих, нельзя ли нанять у кого комнату… Да чтоб место хорошее было, веселое… чтоб гулять где было». Башка, кум, плохая, старая… «Не знаю, батюшка», да и вон из горницы… Уж это после… этак к сумеркам пришло
– Ну? а ты что ж? Так и смолчала? – прервал Михайла.
– Какой смолчала!.. Опять-таки ему стала хвалить тебя… «Ну, говорит, ступай себе». Ей-Богу, такой славный человек!..
– Ну, спасибо, старуха… Дай-ка я об эвтом подумаю, а после и ответ тебе дам. Да ты не забудь, смотри, все скажи, как поедешь.
Михайла думал дня два и решил сначала внутренне, что это дело неплохое – взять с молодого учителя рублей двадцать пять серебром за все лето.
Накануне своего отъезда в город Аксинья зашла на хутор проститься. Михайла предложил ей довезти ее в Салапихино на своей лошади и, сев с ней на телегу, обратился к ней с следующим вопросом:
– А что, ведь он, то есть барин-то твой, охаверник какой-нибудь… какие-нибудь прожекты любит небось?
– И, что ты, что ты!.. И такой-то смирный. Чтоб в карты или вино бы любил – и не подумает… Читает себе день-деньской да пишет; разве Подушкин этот, тоже учитель, забредет… так в шашки сядут… Да и то никакого буянства нет: сидят себе да свищут оба…
Михайла изложил ей все свои условия и, оставив старуху в Салапихине, вернулся домой.
– Ну, дочка, – сказал он Маше, – комнатку твою надо поопростать.
– Ну, что ж… я подмету хорошенько, платье свое вынесу.
– А где ты сама спать будешь?
– Где? да хоть к Алене пойду…
– Зачем? ты лучше в кладовой… Травы я возьму, а то голова будет болеть… очень уж дух сильно сперся. А сам на сеннике буду ночевать…
– Вот уж я на сене не люблю, смерть, – возразила Маша, – пыль такая… козявка всякая…
– А по мне эта козявка ничего…
II
Солнце село необыкновенно красно за теми полями, которые оборвались к реке против хутора такой крутой и зеленой стеною. Незадолго до заката прошел сильный дождь и, размочив всю окрестность, вызвал из нее тысячи свежих и крепких запахов. Воздух был истинно благорастворенный. Мшистые и кривые стволы ракит, нагнутые над строениями, совсем почернели от сырости, и только стороны их, обращенные к заре, принимали чуть видный розовый колорит… Тусклые окна Михайлы стали совсем красные.
И Михайла ощутил некоторое влияние живописной и благоухающей окрестности. Будучи в добром расположении духа, он кликнул Машу, дошивавшую у окна отцовскую рубашку, и велел ей достать из старого шкапа довольно плохую сигару.
– А много их там осталось, Маша? – спросил он, закуривая сигару не без тщеславия.
– Пять… нет, шесть. Одна вон куда закатилась.
Михайла вздохнул и вышел на порог своего жилища.
– Эка благодать Господня! – произнес он, перекрестясь, и, прислонившись к притолке, долго стоял, прищуриваясь и улыбаясь.
Как он переменился в эти шесть лет! Белокурые волосы окончательно поседели везде – и на висках, и на затылке, и на усах; лицом и телом он пополнел, но мелких морщин поприбавилось много… Вообще же старость наложила на него печать своего достоинства: он стал лучше на вид.
Долго стоял он у дверей и покуривал молча, пока наконец Маша не вышла к нему.
– Ты куда ж это? – спросил отец.
– Пойду к Алене… Уж скотину никак пригнали.
– Что ж ты, доить помогать?
– Вот доить! Так пойду посмотрю…