Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

Курчатова Наталия

– Ма-алчать! – красные глазки метнулись вверх, потом на Ворона.

– Кто? А-а-а, из этих! – он указал пальцем в пол: – Местный, да? Сочувствуешь?

Ворон ошалело сморгнул:

– Колбасе?

– Ма-алчать! Шуточки, да? Шутим? Как звать?

– Ворон.

– Ворон? Это что? Птица?! На колбасу!

– На окорочка, – поправили от дверей.

– Ма-алчать! Боровушек, да? Мы тоже шутить умеем! Ворон, говоришь?

Квадратный человек сжал челюсти и тихо качнулся вперед на плотных кривых ногах. Скрипнули половицы.

Сквозняк слизнул со стола забытый фантик. Данька услышал, как дышат ему в спину; соображал, как

ответить: явился по предписанию к месту службы. Как-то так. «Честно мени скажи, як тоби звати». Обмахнул кончиком языка губы. Хлопнул глазами. Поправил очки. Кивнул.

– Ворон, ну да. А что ж ты вье-ошься!.. (в голос).

Капитан боязливо отодвинулся.

– Заткнуть? – чуть придя в себя, спрашивал конвойный, тщетно пытаясь перекричать звонкий голос лейтенанта. Капитан, не отвечая, дослушал до конца.

– Я зарисовала общий вид, а вынимать боюсь… вдруг она рассыплется.

– Отлично, – похвалил Андреич, разглядывая рисунок. – Я к тебе сейчас Генриха пришлю, ежели он не накидался еще. Он не только рекон, но еще и реставратор замечательный, обучен вежливому обращению с подобными вещами. Зарисуешь тогда еще и дощечку… И сделай мне, пожалуйста, копию, – попросил он Альку.

Генриха он встретил сразу за деревней – слегка подвыпивший и грустный, тот брел ночевать в избу. Предложение поработать над находкой мигом его взбодрило, – сейчас, схожу за стафом и к Алевтине, – закивал он. Но тут же какая-то очередная меланхолическая мысль овеяла его лицо. Генрих поймал товарища за пуговицу на кармане гимнастерки и, покручивая ее, спросил:

– Как ты думаешь, она настоящая?

– Кто? – не понял Андреич.

– Цера! Ну не Смирнова же.

– А с чего ей не быть настоящей? – рассердился Андреич.

– Да просто как-то не верится…

– А что ты вдруг про Смирнову?

– Да девки там все трещат про нее и про тебя… У нас же тут две примадонны – ты и Серега, но он кремень, жена в городе…

– А я – нет, – закатил глаза Терешонок. – Что ты сам как баба, ей-богу. На Шурку твою не покушаюсь, не боись.

Генрих густо покраснел.

– Молодец. Люблю народные песни.

И похлопал Ворона по плечу.

– А вы? Чего встали? Зовите секретаря или кого там? Сейчас приказ оформим.

Сел за стол. Достал папку. Начал что-то листать.

– Что здесь за хлам везде… – ругался капитан себе под нос. – Офис, что ли, какой-то был? – взгляд на Ворона; из-под бровей. – Газета? Редакция?

– Нет, это в предыдущей… Редакция.

– Как часть называется, знаешь? – спросил капитан. – Знаешь, какая честь тебе?

– Дружина? – с недоверием осведомился Данька. Снилось это ему уже где-то, что ли.

– Вот именно. Особое подразделение внутренних войск, Гвардейская Дружина. А ты у нас совсем зелен никак?

– Призвали месяц назад, – кивнул Данька.

– А чё к нам?

– Я стреляю… – залепетал лейтенант.

В Хабаровск все еще не хотелось.

– Хрен с ней, со стрельбой. Так ты лошадей любишь?.. Меня тоже с конины воротит… – задумался. – А что, будешь у нас главным над лошадями!

Данька очнулся на конюшне. Он никак не мог отвязаться от ощущения, что все это ему мерещится. Какие, к бесу, лошади? – хотелось взвыть Ворону. Ну какие, к бесу? На колбасу? Вороную, караковую, трех гнедых, двух рыжих, серого, солового, остальные масти затрудняюсь описать, но и их тоже по случайности спас от колбасы лейтенант Ворон. Гвардейской Дружине придали

в том числе и ведомственную конюшню, последнее время более известную как прокат, – берешь лошадь на час и упражняешься. Что делать с хозяйством, было непонятно, но шпоры на ботинках у дружинников обязывали. С чего капитан Александр Петрович решил, что Данька лошадей любит? А ведь угадал.

– Да она сама бы рада, курва, – с внезапной злостью сказал он.

Вадим не нашелся что ответить, махнул рукой и зашагал к берегу.

Над заливом тлел весенний закат, с деревенской горки виден был заросший коротким витым сосняком берег. Прошел мимо армянского магазина до заброшенной заправки, сбрел по легкой ветвистой дороге к рыбацкой пристани. Молчали ржавые траулеры, пирс растрескался, дальше был предусмотрен причал. Причал обрушился в медно-серую волну, и рыба на самом деле кишела, но жрали ее только чайки цвета подмокшего асфальта, с белым исподом, злые и жадные птицы. От ближнего грузового порта плыли нефтяные пятна. Порт начали строить несколько лет назад, поговаривали, что значительную долю инвестиций обеспечил крупный питерский авторитет; с каждым годом его щупальца перекидывались ближе к дорогим ему местам. Росли промышленные корпуса, возникали поселки строителей, говорящих на чужих языках. Люди жили в коробках и работали за еду; это была история, которая никак не могла вдохновить его… ну а что бы ты здесь построил? – будто услышал он закономерный вопрос, заданный почему-то Алькиным голосом.

Ладно, пусть будет порт – уже почти построили, не ломать же, – мысленно отвечал он ей. Но пусть бы оттуда отчаливали не суда, нагруженные цветниной, и не толстобрюхие танкеры приползали насосаться нефтепродуктов… ну, по крайней мере, не только они. А шли бы к нам белые паромы из соседних стран и даже лайнеры из стран далеких. Пусть бы залив ожил, побежали по нему корабли и парусные лодки, пусть бы люди с лайнеров пересаживались на небольшие красивые суда класса река-море, а может быть, и в отстроенные реконструкторами ладьи и драккары, и отправлялись смотреть Кронштадт, Петербург и дальше, через Неву к крепости Орешек, затем по Ладоге в устье Волхова к Староладожской крепости-городищу и самому Великому Новгороду… В Ладогу класс река-море не выпустят, – ехидно замечала ему внутренняя Алька. – А к Новгороду по Волхову они, скорее всего, шлюзование не пройдут, там ведь Волховская ГЭС, первенец электрификации и машиностроения.

Ворон болтался по конюшне без дела в новенькой форме, когда наткнулся на угрюмую девицу – свитер, галифе.

– Привет, – сказал он неуверенным голосом.

– Ну, здорово, – ответила она и подбоченилась.

– Ты кто здесь? – нашелся Ворон.

– Варя. Конюх. Сержант.

Ворон прищурился. Варвара хлопнула попону на спину поджиревшему сизому мерину и обернулась к Даньке.

– Седлать умеете? Что значит – немного? Наполовину умеете? Ладно, сейчас приготовлю и поедем их гулять.

Мягкое облако прислоняется к дальней крыше, как конь к забору. То, что происходит этой осенью, довольно неприятно; время пришло в себя и показало зубы. Хотя, если посмотреть, – с улыбкой размышляет Данька, забравшись на чердак конюшни, – то происходит торжество марксистского положения – бытие вырабатывает подходящее для себя сознание, мифологию, символическую систему. И система эта – от шпор на ботинках гвардейцев Дружины до мессы по центральным телеканалам – безусловно стоит своего Парижа.