Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый
Шрифт:
– Прочитал я твою антиутопию… Это ведь только начало, верно?
Они сидят в новооткрывшемся литературном клубе с Петей Мыскиным, местным когда-то журналистом, ныне живущем на чемоданах: ему светит место в столице. Петя политобозреватель, сделавший себе имя в сетевых журналах.
– Забавненько… Дружинники в галифе… Хм. Надо запомнить… – Петя оглядывает веселыми глазами обеденный зал клуба и слегка скучнеет. Во-первых, ему никак не несут борщ, во-вторых, во время, далекое от прайм-тайма, в клубе совсем нет девушек, которые могли бы обратить на него внимание: такого молодого, замечательного, прямо завтра уезжающего в Москву.
Да что ты цепляешься-то?.. Ну хорошо, проведем скоростную жэдэ-линию пассажирскую из порта на Петербург, остановки – Копорье, Сосновый Бор, форты, Ораниенбаум, Петергоф… ну и сюда можно веточку, чтоб местным удобнее добираться. – Прекрасно, только на этом вся твоя любимая здешняя дикость и закончится, – вредничает Алевтина. – Понаедут сюда дачники из Питера, кто-то и жить останется, отгрохают
Вадим в сердцах прихлопнул нахалку, внутренний диалог прервался, осталось только смотреть. Солнце скрылось, последний свет сумерек оседал на иных предметах – светлых камнях, ракушках, бетоне, а другие, наоборот, стремительно наливались мглой. Теперь заговорил уже сам пейзаж: на пасмурном ижорском берегу сложены груды камня; поверх камней сохнут сети. Не весна, а мокрая, мрачная осень, тринадцатый век. Отряд выбранного новгородцами полководца, Александра Ярославича рода Рюриковичей, впоследствии известного под позывным «Невский», договаривается на территории укрепрайона Копорье со старшинами ижорских земель. Набрякшей свинцовой плитой лежит залив, а над ним мерцает беспардонная северная лазурь, проблесками отражаясь в изгибах ленивых волн. Густым и гибким ворсом топорщатся ельники; на север стремятся утки, журавли, гуси, а с севера – предприимчивая и жадная свейская родня, которой надобно наконец показать, чьи в лесу шишки… А вот годы накануне другой войны – и на этих волнах кипит работа, воздвигаются пирсы, грузовые баржи тащат щебень, песок, металлические опоры, а лес валят прямо на берегу, где должен встать Солнечногорск, новая база Краснознаменного Балтийского флота, вот уже построен аэродром и птички морской авиации закружили над вечно шумящей под ветрами темной хвойной братвой, а кое-где из кабины видны просветы березняков и пятна ольшаника, и долгие верховые болота, где следы от тяжелых танков останутся еще и в будущем веке, сам недавно набрел… А вот на макушке тяжелого лета горит-полыхает Кингисеппский укрепрайон, и, цепляясь за берег, отползает на восток наша восьмая ударная, и редкому самолету удается взлететь с бетонной полоски посреди леса, лежат вбитые в землю крылатые машины, полыхают ангары: их остовы тоже сохранятся далеким приветом аж до развала СССР, когда предприимчивый председатель военно-морского садоводства, обживая разбитый аэродром, разместит на ладонях бетонных полос и внутри ангаров дорожную технику.
– Видишь ли, Дань… – Петя подпирает ладошкой по-девичьи нежную щеку и разглядывает Даньку сквозь толстенные очки. – У тебя такая книжка получается… С политическим, как-никак, замесом. У нас сейчас политика неплохо проплачивается; политика проплачивается всегда хорошо. Но тут надо решать, выбирать позицию. Либо ты… гм… с партией власти, либо сам понимаешь за кого. И в том, и в другом случае можно неплохо устроиться. А у тебя с этим как раз неясность: кажется, что ты вообще против всех. Зачем это? Зачем тогда все?
Пете кажется, что Данька то ли не понимает, то ли недостаточно проникается. Он горячится, жестикулирует ладошками. На правой руке – два щегольских перстня, которые Петя для пущей выразительности иногда покручивает.
– Черт его знает… Я не думал об этом. – Данька улыбается. Петя расцветает и тянется его по плечу похлопать: вот, не думал! А следовало бы! Пете приносят борщ. Ему становится совсем хорошо: он ест и ободряюще посматривает на Ворона: мол, слушай меня, и все образуется. Тот рассеянно скользит взглядом в окно; там солнце высвечивает половину улицы, душно танцует пыль. Данька продолжает улыбаться – легко и ни о чем, будто его разморил полдень. Потом оборачивается к Мыскину и говорит:
– Петь, смотри… Я отдаю себе отчет в том, что очень нелепый кандидат на роль какого-то там трибуна. В конце концов, мне лично не на что обижаться. Все косяки, на которые другие напарываются, со мной будто уклоняются от встречи… личные горести не в счет, они есть у всех. А я вот все равно почему-то обижаюсь, – смущенно. – Тебе, наверное, тоже знакомо это чувство – как будто нас всех развели, только вот непонятно как. Я все думал – к чему бы это? Если даже такого колобка, у кого все хорошо, от бабушки ушел и от дедушки, и от волка, счастливчика и вообще, тошнит от любого соприкосновения с происходящим – это ведь говорит о чем-то? Как будто, знаешь, по-тихому неумолимо шла инфляция человеков, и вот они уже совсем обесценились. Вроде бы номинал тот же, а реальное обеспечение уже давно ноль, без палочек. Ну вот, от примитива… Вот… телепрограммка. – Данька кивает на газету, стыдливо подсунутую Петей под стопку журналов.
Но снова весна, черно-серебряные вороны танцуют в тумане над лесом. На полуобрушенном пирсе хочется закурить; из сторожки у проходной остановленного рыбзавода рвется ропот Михея и Джуманджи – «Это война», – говорит Михей. Опять война? Да нет же никакой войны, – сопротивляется этой мысли Вадим. – Нет и не будет.
– Просто у нас она всегда рядом, – снова просыпается Алька, на этот раз ее голос тих и печален. Вадим не заметил, как истаяла короткая
– Да я… – краснеет Мыскин. – Там по каналу «Культура» ретроспектива.
– Что ты нервничаешь? – Ворон приподнимает бровь. – Смотришь телевизор… Ну и что? Ты так заерзал, будто я тебя в публичном рукоблудстве уличил. В общем, дальше можно и не продолжать, но… Смотри, телепрограммка… ну и вообще ящик. Видишь ли, я любопытен. В отличие от тебя, мне интересно общаться с так называемым «народом». Кстати, вот уже в нашем привычном расслоении восприятия – мы-они, есть что-то в корне… несовременное. Будто мы до сих пор под Николашей живем – страшно узок их круг, страшно далеки от народа. И так далее. Ну, ладно. Так вот. Среди этого самого «народа» – ты встречал когда-нибудь того клинического, беспримесного пошляка, на которого рассчитан телевизор или эта, к примеру, газетенка? Я – нет. Получается, этот монстр существует только в воображении тех парвеню, что вскарабкались на зарплату в несколько американских тонн, сидят там, ноги свесив, а на остальных гадят, с выражением. Самое гнусное – что на них даже давить не надо; все сами с удовольствием сделают. Это не умозрительное построение; я на себе эту атмосферу почувствовал, и самое неприятное – что-то во мне на нее откликнулось, заерзало. А ведь так называемая массовая культура – это современная мифология. Мифология, как нам известно с доколумбовых времен, есть средство интеграции в социальность и даже средство ее моделирования. Зачем кому-то потребовалось искусственно навязывать собственному народу матрицу дебила? Возьмем выше. Весь этот глянец-полуглянец, ситигайды разные, планы на вечер. Там тоже рулят люди, искренне презирающие Васю с Просвета, но все их усилия при этом направлены на них, вчерашних Вась. На то, чтобы объяснить, как им перестать быть Васями и стать – кем? Людьми, одержимыми постоянным внутренним комплексом – что-то вовремя не купил, не посмотрел, не сходил, куда надо. Кому – надо? Культура – важнейшее средство изменения общества, но у меня вызывает сильные сомнения, во-первых, чистота рук тех, кто тасует ее, как сдачку в покере, а во-вторых, их компетентность. Людей все время пытаются куда-то слить; конвертировать человеческую энергию в какую-то херню, вроде просмотра нового сериала или поедания виноградных улиток в правильном месте. А ведь на телевизор или эскарго авек вин блан еще надо заработать; это мы с тобой жрем улитки на презентациях, а Вася гробится целыми днями в вонючем офисе – и для чего? Чтобы съесть улитку? Бред. А пока люди маются всей этой навязанной им ерундой, кто-то решает их будущее. Возводит в культ самые тупые, инертные человеческие свойства. Этот опиум хуже любого другого, потому что он даже не предполагает возвышения и прорыва. В условиях давления через религию или идею можно найти опору в личной вере. В собственном понимании идеи. В освоении благ нет никакой идеи. Их может быть больше или меньше, но качественной разницы никакой. Здесь нечего ловить. Не может бесконечно продолжаться это пожирание обществом самого себя, не говоря уж о том, что всегда останутся те, кому не досталось улиток. И телевизор рано или поздно надоест… И ведь ладно было бы все ровным слоем в шоколаде – так ведь в каком-нибудь городке на Байкале людям поднимают зарплату только к приезду федерального начальства, а жаловаться ходят к местному смотрящему. Да что я тебе рассказываю… И вот люди днем ходят решать вопросы к смотрящему, а вечерами пьют разбодяженный спирт, а им еще по телеку впаривают про гламур. Есть от чего обидеться и заскучать. Может настать момент, когда все эти планы на вечер расползутся, как газета в сортире, буковки поплывут и сложатся в нечто совсем неприятное.
Вытряхнув из отросшей полевой бородки росистую взвесь, он пошагал наверх, в дом старосты местной общины. Галина Ивановна как раз достает из печи запекшуюся с вечера кашу. Цера лежит на столе, брошенная. Вадим не успевает возмутиться небрежностью.
– Это что ж получается? – спрашивает Галина Ивановна. – Моему дому сто пятьдесят лет. А этой штуке, значит, полтысящи? Или больше? И почто там написано?
Вытирает руки полотенцем, наклоняется, разбирает буквы.
– Что-то понимаю, – смеется. – Про вас и написано, Галина Иванна, про вас и про нас.
– Вот ведь.
Присаживается за дощатый стол. И начинает – как поет, как вместо радио. – Дому, значица, сто пятьдесят годов. Это значит, что он был построен хорошо. Вот на этих крюках висели сети. Вот с этого берега мы выходили на промысел. Вот здесь в сарае дойная коза Валентина, а в стойле – конь по имени Власий. В бочках – капуста и салака. А вот в эти сосны клали рыбу, чтобы птицы небесные ее съели и передали нашим мертвым. До кладбища далеко, да и не ухаживают особо ижорки-толопанки за могилами – не принято, разве что поесть им принесем на родительскую субботу. Богу – богово, кесарю – кесарево, живым – живое, а мертвым – остальное все, их мир куда больше нашего – так ведь? Вот каша, да и сто грамм тебе, Андреич, на опохмел найдется; а не был пьян – так просто так выпей. Было нас в семье пять сестер; одна уже умерла.