Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый
Шрифт:
– Ну ты здоров пиздеть, – наконец выдыхает она. Тычет его кулачком под ребра и привстает из-за компа. – Это же неправда все, Дань? Фэйк?
– Конечно, фэйк. Роман. Литература, – улыбается Данька. – Там же от третьего лица, ты не заметила? – Смотрит с нежной насмешкой. Треплет по волосам. – Как себя чувствуешь? Нормально? Тогда иди спать.
Яна выползает из-за стола и почти моментально проваливается – не в сон даже, а в дремотный бред. Ей все-таки нехорошо; сколько раз обещала себе, что с этим неправильным парнем покончено, и вот опять. Оглушительно стрекочет компьютер; этому как его Даньке не спится – шатается по комнате, как привидение. Трогает мышку; монитор загорается. Свернутый документ саднит в глубине экрана.
– Пристегнись,
У ворот Южного кладбища возвышалась часовенка-новодел, торговки к вечеру сворачивали нехитрую погребальную бижутерию: пластиковые венки, искусственные цветочки. Розенберг вывалился из машины и долго шастал в поисках чего-то живого, задумчиво раскуривая дудку. Ласточка моя, – спросил он Альку, – это у вас по принципу кесарю кесарево? Что ты имеешь в виду? – не поняла Смирнова. То, что мертвым – живых цветов не положено… Лажевский пропал, а сейчас бодро вышагивал от метро со снопом белых гвоздик. Кладбище закрывалось, сторож не хотел пускать. Мы ненадолго, – заверил его Сашка, толкая в жесткую ладонь купюру. Мкртчян поболтал ополовиненной бутылкой красного вина. – Беленькой надо было, – с сомнением сказал он, отхлебнув. – Я взял, – кивнул ему Артур Лажевский. Гляди, предусмотрительный какой, – скривился Розенберг. Пошли по аллее. Розенберг с Русликом Мкртчяном впереди, дальше – Лажевский с беленькой. Лариска под руку с Алевтиной – шли медленно, отдыхая. Хорошо здесь, наверное, гулять, – мечтательно заявила Антоненка. Высокие деревья в сумерках вставали угольными стволами; где-то высоко над головой взметались бисерными брызгами свежей листвы. Жирная земля щедро выкидывала побеги молодой крапивы, инопланетные свечки хвощей и папоротника. Ау! – разнеслось дальше по аллее. Мишка, друг, где ты?!
– Мамма мия, – пробормотала Лариска. – Он же пьян в дупель, да еще и накурился. Щас будет.
Розенберг умчался вперед, а Мкртчян, наоборот, приотстал.
Когда свернули на нужную дорожку, в ее конце уже друг против друга стояли Лажевский и Сашка. Торчали у помпезной плиты с надписью вязью: «Вячеслав Медведев». Плита была сделана в виде листа старинной летописи, пояснение: недолго жил ты среди нас, ужасен был твой смертный час. Розенберг, по-хозяйски воткнув ступню в легкой кроссовке меж ячейками ограды, сотрясался от мелкого смеха: кто это, как это? Причитал он. Кто, блядь, автор?
Утром она встает и бродит в двух комнатах, как потерянная. Звучное весеннее солнце рушит с крыши град веселых капель. Данька не просыпается; лежит мордой в подушку и ничего не хочет слышать.
– Дань, где моя одежда?
– В ванной. Ты ее всю вчера заплевала.
И мычит что-то непроизвольное.
– Да… – Яна задумчиво ковыряет в ухе ватной палочкой. – Кое с чем надо завязывать. А ты правда меня любишь?
– Je vous aime? – он мучительно усмехается в подушку. – Ян, у французов это высказывание, как правило, ничего не означает. Ну разве что – какая ты невыносимо прикольная.
Данька тянется за штанами. Садится на кровати и смотрит на женщину – ей двадцать пять едва, но утром она выглядит не ахти. Пахнет от Янки кисловатым пожившим душком; есть желание вытряхнуть ее, как траченную молью шубку. Увезти подальше, запретить красить морду, жрать суши и невеститься по клубам. На все это он не имеет никакого права.
– Что ты вылупился на меня, а? – тоскливо тянет Янка, в окно глядя. – Давай уедем куда-нибудь.
Солнце безжалостно высвечивает ее лицо – одновременно осунувшееся и помятое, будто провисшее вовнутрь. Даньку переворачивает от жалости, а еще – от неожиданного пересечения желаний. Черт, ладно, – вскакивает он и уходит в ванную. Она видит, что он спал в трусах.
– Дань, а мы не трахались еще? – игриво заглядывает она в ванную, уже понимая, что победила. Данька сердито задергивает занавеску.
Из мрамора на плите выступает молодое лицо.
– Проходите, – говорит Лажевский: отодвигая дверцу, он морщится. Саш, ты бы поприличней, –
Лажевский молча делит букет напополам; вторую горсть отдает Альке, свои гвоздики бросает поровну. Розенберг присаживается к кресту, вглядывается в фотографию.
– Вы что здесь, совсем очумели? – после недолгого молчания говорит он. – Я слышал, он к матери в Штаты уехал – а это, как ни крути, еще не повод хоронить насмерть, – голос Сашки звучит почти жалобно.
– Присядь, Саш, – советует Артур. – Это все Бориса идея была, тела-то так и не нашли.
Алька тянется к водке; рядом с Артуром на скамейку. Ну, не чокаясь, – кивает Лажевский.
– По последним сведениям, оргазм увеличивает интеллектуальную мощь! – хохочет Янка из коридора. Топает босыми пятками в кухне; Данька ожесточенно намыливает голову под душем. Она возвращается, сует к нему востренькую длинноносую мордочку. Переливается вся, чуть хвостом не виляет:
– Дань, а помнишь, у тебя там про Египет написано? Может, рванем в Дахаб?
– Предлагаешь эксперимент в реальном времени? – смеется Ворон, стряхивая с себя клочья пены. Вздергивает подбородок и смотрит сквозь мутную занавеску. Теплые капли на занавеске дрожат и сливаются. Яна улыбается с лукавинкой; хватает за подбородок, комкая занавеску, и целует полиэтилен, припечатывая к его рту. Пока Данька пытается отдернуть полотнище, она выскальзывает из ванной и хохочет откуда-то с кухни.
– Тебе бутерброд сделать? – кричит она.
– Не трогай ничего там! – командует Данька, торопливо запахивая халат. – Я сам сейчас… что-нибудь приготовлю.
– Ах, да! Мазафака повар.
– Допрыгаешься сейчас, – обещает. Хлопает дверью ванной. Яна с сигаретой в зубах грохочет сковородками.
– За каким хером столько, – сокрушается она, – ты что, черт? Грешников поджаривать?
– Угомонись, – отстраняет ее Данька. – Сядь и не отражай.
Поддергивая длинную футболку, Яна устраивается в плетеном кресле. Задница в стрингах; невозможно; аж внизу живота поднывает. Данька отворачивается к плите. Он изо всех сил пытается сосредоточиться, включить голову и что-то про себя решить.
– К солнышку хочется…. – ноет за спиной Янка. – У тебя деньги есть? Ты из школы можешь отпроситься?
– Фотка-то, – никак не может угомониться Сашка, – из выпускного альбома. У меня тоже такая есть. Я помню, он вас как раз год не довел… Потом в аспирантуру пошел, но что-то не получилось, и он к матери в Нью-Йорк уехал. Она музыкантша, на аккордеоне играет, замужем за штатником.
– Он нас год не довел, а из аспирантуры вылетел, – говорит Мкртчян. – Его призвали в армию, во внутренние войска. Мишка с ним по этому поводу и сцепился. Медведева и Артура, они вместе были, арестовали за нападение на офицера при исполнении. Лажевский вон отмазался, а про Мишку нам потом сказали, что он в тюрьме умер. В общем, дело темное. Что с Андреевичем после этого стало, я не знаю – кто говорит, что уехал, кто – что перевели его служить куда подальше. А Борис крест поставил и фотку прибил со смыслом, что мол, все равно рано или поздно до него доберется и рядом с братом положит.