Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

Курчатова Наталия

– Если бы я мог пуговицы расстегнуть, то и мыть бы меня не было нужды, ты не находишь?

Алька вздрогнула, сообразив, что смотрит, как дура, в ямку у основания шеи. Там пульсировала вена, часто и неровно. Она резко втянула носом воздух и быстро расстегнула пижамную рубашку, стараясь не задевать тело. Сняла ее, как с куклы. Приподнимаясь, он сгибал ноги в коленях и неуклюже заваливался на бок, забывая, что не может упереться ступнями в кровать для равновесия. Неловко придерживая сбоку, стянула футболку, покраснев от вида густо волосатых подмышек, короткая рыжеватая шерсть – как у зверя.

– Да, пахну я не розами.

– Стрептоцидом. В основном. – Как-то отстраненно соврала она. Отвернулась к тазику, снова намыливая полотенце. – Вода остыла почти, давай

сбегаю принесу теплой, подождешь?

Данька заночевал на сундуке в кабинете. Варька принесла ему ворох старых одеял. Долго не мог заснуть, хоть и затянул тряпкой окно, выходящее во двор и дальше – на улицу со сторожевым фонарем. Без света комнатка казалась совсем маленькой, этакой коробчонкой, а за временной фанерной стенкой конюшня шевелилась и дышала. Здание было старое, дореволюционное и – редкий случай – до сих пор использовалось по первоначальному назначению.

В одеяле кто-то кусался. Данька решил думать, что блохи. Собачьи (у лошадей блох вроде бы нет? Или есть?). Неважно, пусть даже лошадиные – когда тебя кусают чужие паразиты, то есть единовременно и по ошибке, с этим можно смириться. То есть не вскакивать в брезгливой судороге, не включать свет; наоборот – завернуться плотнее и даже смаковать странный уют временной неустроенности: как в палатке или на старой даче. Дача теперь была очень, очень далеко – она и раньше-то находилась неблизко, сто с лишним километров от города, но сейчас это – у-у-у, другая жизнь, за три-четыре блокпоста и несколько беглых проверок. Город потихоньку начинали закрывать: как говорил Петрович, чтобы экстрадированные криминальные элементы обратно не просочились. Данька начал прикидывать про себя, где могут находиться посты: так, один мы видели около заправки; второй, наверное, на выезде из черты города. И все? О, йо, – нет. Атомная станция. Наша дорога идет мимо АЭС – там даже в мирное время менты стояли. Впрочем, АЭС можно объехать по верхней дороге. Помнится, как-то раз они так и сделали – Данька наконец решился пригласить Яну на дачу и хотел по дороге показать ей крепость. Крепость находилась в стороне от основной трассы.

– Похеру. Давай уже поскорее закончим. – Ворон неловко подался вперед, упираясь локтями в колени, предоставляя в ее распоряжение спину. Прижав к его коже влажное полотенце, увидела, что и он покраснел так сильно, что даже плечи стали темно-розовыми. Алька начала мыть его, стараясь избежать прикосновения кожи к коже. Только через влажное полотенце. Всё в нем заставляло ее вибрировать, как задетый нечаянно камертон. И неровно обстриженные завитки волос, прилипшие к шее в самом трогательном ее месте у основания черепа, и родинка под левой лопаткой, тяжелый запах несвежего пота, смешавшийся с запахом стрептоцида. Забывшись, захотела подвинуть его поудобнее и прижала ладонь к груди, задев сосок. Замерла испуганно, ощущая, как ладонь щекочут жесткие волоски, какая у него неожиданно горячая кожа. В горле встал комок, она отдернула было руку, но его забинтованная ладонь легла на ее, успокаивая дрожь, прижимая обратно, к часто стучащему сердцу.

– Так, труселя я как-нибудь сам стяну, уж мыться так мыться. И давай ты просто дашь мне тряпку эту и меня придержишь, и я там как-нибудь сам, все равно сегодня на перевязку, что их беречь, бинты эти. Но жопу уж тебе потом придется, не обессудь, я не дотянусь просто…

Она послушно свернула полотенце так, чтобы сверху оставалась сухая часть и вложила в его забинтованную варежкой руку. Присела и обняла спереди за торс. Его небритая щека касалась ее шеи, пока он там возился.

– Мы, мужики, вообще очень вонючие, конечно… не замечала раньше? А, где тебе… Полежишь так денька три, и уже несет, как от козла.

– От тебя скорее лошадью пахнет…

– Навозом, в смысле?.. Ну, мать, не настолько я все же засрался. Дай сухое полотенце теперь… Таак, теперь подъем с переворотом. Да, это не те постельные упражнения, о которых стоило бы помечтать… Что ты хихикаешь, я сейчас ебнусь вместе с тобой с кровати…

Дача была для Даньки местом, куда всегда хотелось возвращаться. Во-первых, ее строил отец.

Он и проводил там все лето, зачастую один; Данька объявлялся наездами, а мама, как все люди, выросшие в деревне и слегка этого стесняющиеся, очень ценила городской комфорт. Данька любил отца; они прекрасно ладили в то время, когда тот не пил. На даче он не пил. Целыми днями бродил с Данькой по окрестным лесам-болотам, где сквозь мох резалась история – остовы ингерманландских деревень, шведские жальники, отпечатки гусениц советских танков «Клим Ворошилов», советского супероружия – один-два КаВэ, случалось, тормозили немецкое наступление на сутки, катакомбы заброшенных военных баз. Потом на даче появился Витас. Этот парнишка увлеченно следовал за Данькой, лазил в угрожавшие обвалиться подземные склады, развесив уши, внимал рассказам про ижорцев и второй Кронштадт. При этом оставался странноватым; всегда на своей волне. Как-то раз отец позвал его на рыбалку. На рыбалке Витас проявил себя – ему стало жалко карасей и он устроил диверсию: вылил бидон с уловом. Данька взбесился и чуть было ему не навалял – остановило только то, как Витас стоял перед ним: ужасно боялся, но не отступал и защищаться не думал. Такое поведение поставило Даньку в тупик. Он пыхтел, как чайник, сжимал кулаки и не знал, как поступить. Тут из-за кустов вышел отец – кажется, он ходил отлить. Увидел своего пацана – маленького, черного и разъяренного, как фокстерьер. Кулаки сжаты, пляшет вокруг длинного флегматичного Витаса, который только поворачивается вокруг своей оси и глазами хлопает. Отец расхохотался. Данька окончательно потерял нить происходящего. Плюнул, пнул бидон и полез в воду. Отец согнулся пополам:

Иван Карпович и Семен переглянулись на раздававшиеся из-за ширмы голоса – приглушенный баритон «солдатика» и хихиканье этой его рыженькой дылды. Карпович хмыкнул, Семен усмехнулся даже с легкой завистью, и оба уткнулись обратно в свои кроссворды.

…Я назову этого коня в твою честь, – ерничал Ворон, когда она в очередной раз прикатила ему коляску, – Смирный: холощеный жеребец-трехлеток.

– Ну и сам на него взбирайся тогда, – невозмутимо ответствовала Алька. – А мы посмотрим.

Ширмы у кровати уже не было, и Алька, кивком испросив разрешения, присела на койку Ивана Карповича.

Ворон корячился минут десять; на большее не хватило.

– Сдаюсь, призываю оруженосца, – сообщил он.

Алька с Карповичем уже разложили маленькую шашечную доску и резали вторую партию. Алька покорно кивнула Карповичу и встала из-за шашек.

– Слышь, дочка, – остановил ее Карпович. – Не тягала бы ты сама, он хоть и мелкий, – кивок не глядя в сторону Даньки, – но весу в ём порядочно… а тебе еще рожать, может быть, даже и от него. Сегодня Рафик дежурит, попроси его, он мужик ровный, если сам занят, то санитара пошлет.

– Весу уже чуть поменьше, папаша, – прошипел Ворон, покрасневший до черноты, – копыта у меня все ж на сорок второй размер тянули, и пятки были толстые.

А Смирнова, едва не сшибив названного в ее честь железного россинанта, выскочила в коридор.

Вернулась она только минут через десять, и не с санитаром, и даже не с Аванесяном, а с Михаилом Павловичем. Он присел на край кровати и заговорил вполголоса.

– Дань, ты куда? Карасей не вернешь. Не догонишь. Разбежались.

Данька заворочался. Улыбнулся. Аж в глазах защипало. За окном медленно светало – спать оставалось совсем чуть.

Спустил ноги на пол. Встал, потянулся, походил по комнатке. Сон никак не шел. Он выскользнул в коридор, тихо прикрыв за собой дверь. Лошади спали, только соловый Боливар тяжело шатнулся в стойле, когда Данька проходил мимо. На табличке было означено то, что Боливар жеребец, а еще – кто его папа с мамой, какого он года рождения и породы. Дончак. Боливар просунул мягкий нос между прутьями, потянул ноздрями.

– Казак ты у нас, оказывается, – Данька погладил лошадиный нос. Боливар улыбался. Осмелев, лейтенант открыл дверцу, хлопнул Боливара – прими. Лошадь послушно подвинулась. Данька нашел щетку и принялся вспоминать остальные азы варькиной науки.