Лето с чужими
Шрифт:
— Да, — лаконично ответил Мамия.
За все время наших бесед о разводе жена хоть бы раз намекнула... Мамия, словно прочитав мои мысли, поднял на меня взгляд.
— Аяко об этом не знает.
Как же он выговаривает ее имя — без запинки... Согласен, она мне больше не жена, но он-то мог бы как-нибудь переиначить подлежащее. И что он там говорит? Она ничего не знает?
— Ну, это правильно, — сказал я.
Не подай я на развод сам, они бы вместе обобрали меня через суд, и никакие оправдания бы не помогли. А тут на тебе — и месяца не прошло... Неужто она в самом деле ничего не знала?
—
Иными словами, втолковывает мне, что руки у него развязаны, — я ведь уже не муж. И раз он пришел извиниться, я должен это оценить.
— Стало быть, — начал я, — ты ей даже еще не намекал?
— Нет. — Краткий ответ, уклончивый.
— Кто знает, вдруг она не согласится?
— Возможно.
— В таком случае твои оправдания окажутся вполне достойным поступком.
— Она мне очень дорога.
Пустые слова. В мире телевизионщиков такие — что разменная монета. Ладно в работе на кого-то еще могут подействовать, но в личных отношениях... Обидно слышать такое от Мамии. Он хочет сказать, что выбирает ее, а работу с «важным человеком» бросает. Делает вид, что его терзают муки, хотя никаких мук у него нет и в помине. Похоже, он даже не сожалеет о нашем с женой разрыве. Для него это — игра. Придя сюда и говоря мне об этом, он развлекается. Хотя нет, он даже не отдает себе отчет в том, что это — игра. Не кто-нибудь, а именно он пришел сообщить, что поставил на весы мою бывшую жену и мою работу — и выбрал женщину.
Я вдруг расстроился и чуть не разрыдался. Задрал голову и уставился в угол потолка, словно бы у меня там висела паутина.
— Скорее всего, я получу отказ, — словно фразу за кадром, произнес Мамия.
— С чего ты взял?
Дураку понятно, что он уже с нею разговаривал. Сам же сказал, что они виделись. Мол, как отношения с сыном, то да сё? Выходит, она меня ободрала, как могла, утаивая связь с мужчиной.
Ладно, канючить — последнее дело. Злись не злись, в душе останется осадок. Я же не мог сказать, что разгадал их грязную затею.
— Спасибо тебе за все, — сказал Мамия.
— Тебе тоже.
Еле сдерживаясь, я нес какую-то чушь.
— Извини. — Мамия склонил голову и продолжил, словно сейчас заплачет: — Я не могу больше здесь оставаться.
Ну мыльная опера да и только. Как мы старались снимать поменьше таких...
Однако Мамия существовал по ту сторону телеэкрана. Он встал, извинился еще раз и низко поклонился.
— Желаю тебе успехов.
Я тоже ляпнул какую-то нелепость. Ведь и я живу на его стороне, в том же мире сериалов.
— Если можешь, прости.
Мамия опрометью устремился к двери.
Все по законам жанра. Вот он обувается. Сейчас закончит, выпрямится и начнет ломать комедию, силясь что-нибудь сказать на прощание. Но его переполнили чувства и он, не в силах выдавить из себя ни слова, лишь извинился и, будто вырываясь из плена собственных эмоций, распахнул дверь. Стиль того мира, который мы с ним пытались сломать.
Мамия проделал все по его канонам прямо у меня на глазах. Я стоял и смотрел.
Дверь захлопнулась.
Поэтому в ту ночь, а именно — в двадцать четыре минуты
Когда в дверь позвонили, комната была в том же состоянии, что и накануне: я не стал ни бить стакан, из которого пил Мамия, ни готовить еду и, разумеется, ужинать, а, завалившись на постель в шеститатамной [2] комнатке — единственной помимо гостиной-кабинета, — слушал радио.
Раздался звонок в дверь. Я посмотрел на часы — десять двадцать четыре. Интересно, кто бы это мог быть? Вряд ли кто-нибудь с моей студии. Всякого рода торговцы внутрь здания не проникнут — парадная дверь на замке. Иногда они пытаются заскочить вслед за жильцами, но, как правило, дальше внутренней двери с домофоном не попадают. Так что едва ли кто-то из них. Естественно, об этой квартире знает немало людей, но почти никто без предупреждения не заходит. Если же это та, недавняя моя женщина... нет, судя по моим последним ощущениям, вернуться она не должна. Да и в постели она меня уже не устраивала.
2
Около 10 кв. м. Татами (соломенный мат) занимает около полутора квадратных метров и служит единицей измерения жилой площади.
— Кто там?
— Извините, — раздался женский голос. Незнакомый.
— Что вы хотели?
— Я стою у вас под дверью — я из этого же дома.
Она знала, что по одному звонку нельзя понять, откуда он сделан — с улицы или из коридора.
— Подождите.
Я неохотно побрел к двери. Не хотелось слышать ни о каких пожертвованиях, акциях протеста или сборах подписей. Как она там сказала: из этого же дома?
Голос молодой, но это меня скорее смущало. Делать нечего.
Я открыл дверь.
Женщина, которую несколько дней назад я видел в холле.
— Не помешала? — В каком-то халатике из светло-зеленого хлопка с узором крупных цветов. Конечно, помешала — но сказать такое вслух я не мог.
— Вам чего?
Лицо какое-то белое. Для домашней одежды уж очень толстый слой грима, подумал я.
— Вы, наверное, знаете, да? — Таким голосом пересказывают сплетни.
— Знаю что?
— Что примерно в это время, — женщина потупилась, — почти каждый вечер во всем здании остаемся только мы с вами?
От ее слов меня как-то кольнуло — почти неощутимо, словно комар опустился на руку. Разве не естественно запереться на два замка, зная, что в доме больше никого нет?
— Нет, — ответил я. Таким тоном, будто мне все равно.
Женщина опустила голову. Было видно — она пытается как-то перебороть отчужденность в моем голосе. В другой бы раз я, перескакивая со слова на слово, наговорил ей всяких любезностей. Но в тот вечер я был жесток. Стоял и молчал.
— Вот... и все, — грустно промолвила женщина. Затем протянула бутылку в бумажном пакете. — Хотела в честь знакомства... — Прозвучало это как насмешка над собой. И тут же скороговоркой, как бы оправдываясь, она добавила: — Шампанское. — Голос ее повеселел. — Я открыла, но одна всю не выпью. Вот и подумала предложить. Извините. А то к утру оно выдохнется, — чудно засмеялась она.