Лето с чужими
Шрифт:
В подарок. Продавщица лет тридцати выложила передо мной пять галстуков, но все показались мне блеклыми.
— Вы говорили, лет сорока?..
— Да, около пятидесяти.
— Надеюсь, эти поярче будут. — Она ловко подхватила и выложила передо мной еще четыре-пять. На этот раз все — таких расцветок, что люди шарахаться будут.
— Что-нибудь среднее.
Но что это — «среднее», продавщица уловить не могла.
— Например, какого плана?..
— Не такой скромный, но и не броский. — При этом я, блуждая взглядом по витрине, понимал, что несу чушь. Требовал того, чего нет в природе.
Размышляя, как жить со своей новой свободой, я не мог придать мыслям форму, и при этом понимал
В конце концов, осознавая всю бесполезность покупки, выбрал один галстук — с оранжевыми, желтыми и зелеными узорами на бежевом фоне — и вышел на улицу.
Я ненавидел покупать что-нибудь «в подарок». Но тут не сдержался и в таком возрасте приобрел себе на день рождения галстук. Даже в молодости до такого не додумывался. Выходит, стал сентиментален. Людям стыдно признаться.
Вот... Как просторен становится мир, когда едешь за границу и понимаешь местный язык. Свободно заговариваешь с людьми, убалтываешь женщин...
Однако вот язык освоен, и ни разговоры с людьми, ни болтовня с женщинами уже не получаются. Только понимаешь, что и шагу не можешь ступить за пределы своей натуры. Никаких просторов перед разведенным мужчиной сорока с лишним лет быть не может. Но все же про себя я тихо сказал: «Однако...» Был вечер. Я из последних сил плелся домой по городу самого утра утонувшему в привычной летней духоте. Вернусь домой, приму душ, поработаю в прохладе два-три часа — на завтра останется меньше. Потом завалюсь на диван и со стаканом виски посмотрю кассету Феллини. Ну, то есть — все как вчера.
А разве не хочется мне сделать что-нибудь эдакое? Все-таки день рождения...
Я понимал, что из этого уныния необходимо вырваться. Начать новую жизнь. Дарить самому себе галстуки — хуже некуда.
И тут я остановился.
Показалось или я впрямь что-то увидел?
Вход в метро.
Станция Гиндза. Над лестницей в подземелье висит указатель двух направлений этой линии: «Сибуя, Омотэ-Сандо» и «Асакуса, Уэно».
«Асакуса»! Меня остановило слово «Асакуса». Давненько оно не попадалось мне на глаза.
Я оттуда родом.
А что, если съездить? И с этой внезапной мыслью я сбежал по ступенькам. Сколько лет я там уже не был? Больше десяти?
Я родился в 1939-м в квартале Таварамати. Отец мой был мастером суси, мать ему помогала. Отца дважды забирали в солдаты: до и после моего рождения. Мать незадолго до поражения в войне уехала со мной на время в Тотиги [4] — в деревню к своим родителям. Закончилась война, отец в 46-м вернулся с Филиппин, и мы втроем опять поселились в Асакуса. Сваливая в кипящую кастрюлю все съедобное, варили «витаминный суп» и торговали им на черном рынке. Я еще учился в начальной школе и тоже им помогал. Помню, как мать для «наваристости» разводила в воде муку, а затем раскладывала по тарелкам готовую еду из огромного чана. В клубах пара мать казалась молодой.
4
Тотиги — префектура в 100 км к северу от Токио.
В пятидесятом разразилась Корейская война. В ту пору отец наконец-то вернулся к своему ремеслу — снова стал делать суси. Ресторанчик располагался в самом центре Токио — на Нихомбаси, но мы продолжали снимать комнату в Асакуса. И отец, и мать любили этот район. Наша квартира располагалась на втором этаже лавки жестянщика, прямо за токийским храмом Хонгандзи [5] .
Там мать ждала второго ребенка.
Но я так и не узнал,
5
Храм Хонгандзи — один из самых значимых буддистских храмов в Токио.
«То был джип оккупационных войск. Вот полиция и бездействовала», — позже говорил в сердцах мой дядька из Нагои. Тогда же я узнал, что машина была черного цвета.
Меня, двенадцатилетнего, отправили на родину отца — в деревню префектуры Айти [6] , где я поселился с овдовевшим дедом. Крестьянин, однако земли немного, урожая на продажу нет — только бы самим прокормиться. Дед меня жалел и работать почти не заставлял. Но я сам стал деревенским пацаном. Чтобы выжить в местной школе, пришлось поскорее смыть с себя запах столицы.
6
Город Нагая — центр префектуры Айти.
Когда я учился в предпоследнем классе, дед умер, и я опять остался один. Землю деда продал дядька из Нагои, у которого я затем жил последние полтора года до выпуска.
Университет — в Токио. «Не переживай, пока ты учишься, буду высылать тебе деньги», — сказал дядька. Спустя время, уже на похоронах дядьки одна пожилая родственница сказала: тот меня обделял, посылал крохи, но я и не надеялся, что за участок бедного деда можно выручить много, и все это время в дядькиной добродетели не сомневался.
После станции Нихомбаси вагон метро заметно опустел, немало пассажиров вышло на Канда и Уэно. И когда состав прибыл на конечную, «Асакуса», в вагонах оставалось от силы по три-четыре человека.
Я поднялся наверх через выход к воротам Камина-римон — уже смеркалось. Хотя со мной сюда приехало совсем мало народу, район выглядел ярким и оживленным.
Я пошел по торговой улице Накамисэ [7] . От статуи богини Каннон до кинотеатра шестого квартала еще хоть как-то держался, а вот в место, с которым меня связывала память, идти я не решился. Сколько бы ни приезжал сюда, я ни разу не ступил в окрестности Международного театра, храма Хонгандзи, квартала Тавара-мати. За тридцать с лишним лет даже окраины Токио — и те изменятся, но мне все равно было страшно. Сохранись тот дом жестянщика, в котором жили мы с родителями, что-то накопившееся во мне прорвет плотину, перельется через край — и уже не остановишь.
7
Торговая улица преимущественно сувенирных магазинов, ведущая к главному храму района Асакуса — одной из туристических достопримечательностей старого Токио.
Я не плакал с двенадцати лет.
Но, бродя по этим местам сейчас, я натыкался на какие-то воспоминания, и память воскресала. В одно мгновенье, словно развязались узлы прилегавших к телу доспехов, я стал наг, жалок, и казалось, что сейчас разревусь.
В таком солидном возрасте. Что я такое говорю? Вместо Международного театра уже давно — огромная гостиница.
Бросив в коробку для пожертвований перед богиней Каннон монету, я сложил ладони. Мелькнула вспышка. Пожилой иностранец, опуская фотоаппарат, сделал заискивающее лицо: мол, ничего? Я слегка улыбнулся и кивнул, он что-то облегченно пролепетал и помахал мне рукой.