Лето волков
Шрифт:
– Откуда он?
– Батя жандарма в семнадцатом разоружил. Револьвер французский, «лефоша» вроде. Шпилечного боя. Патронов три штуки. Зря тратить не буду.
– Ладно, иди готовься, – сказал Глумский.
29
– Гранаты взял? – спросил Глумский.
Иван похлопал по карманам. У него были «фенька» и «РГ-42».
– Одну переложь во внутренний карман, чтоб удобно дернуть. Живым нельзя! Семеренкова-то… Длинным шилом. В печень, почки. Вся кровь внутрь.
Иван посмотрел на Глумского. Тот отвернулся. В жизни председателя было что-то, о чем он не хотел говорить. Значит, и расспрашивать ни к чему.
Иван положил «лимонку» в карман у сердца. Фонарь качнулся, побежали тени. Председатель посмотрел на темные кроны деревьев.
– Ишь, разыгрывается… Буреломный ветерок.
– Где Попеленко с Лебедкой? Время!
Глумский исчез. В сарае был слышен стук, скрип дверцы денника, ласковый, уговаривающий голос председателя. Через несколько минут он вывел оседланного Справного. Глаз жеребца вспыхивал под светом фонаря. Конь храпел, тыкался губами в щеку Глумского.
– Признал, наконец, – с гордостью сказал Глумский.
– Ну, Харитонович! Тебе что, не жалко жеребца? – Иван был потрясен.
– Езжай по главной дороге. Быстро проскочишь. Не жалей. Человек и конь – хитрая пара. Меж ними и любовь, и война… груз у тебя… укрепить!
Глумский ударил ладонью снизу вверх по животу коня, и тут же, как только Справный выдохнул воздух, подтянул подпругу. Затем проделал то же с двумя другими.
– Хорошо, седло с тремя подпругами, – сказал он. – А потник двойной!
Иван, упершись в стремя, не без труда сел на коня. В сидоре, как-никак, три магазина, на спине «дегтярь», в карманах гранаты. Жеребец сначала присел, недовольно всхрапнул, но потом привычно заиграл ногами, проскрежетал мундштуком, требуя движения.
– Слезай! – сказал председатель. – Сидишь, як комод на козе. Пулемет подтянуть, вещмешок закрепить, чтоб не прыгал. И поддень еще жилетку суконную, чтоб хребет тебе не побило. Все же не карабин, а пулемет. Тарелки твои с патронами давай в сумки, что на венчике.
Он снял с себя жилетку, отдал лейтенанту, переставил пряжку на ремне «дегтяря», проверил прочность антабок. В сидоре оставил лишь один магазин, остальные положил в сумки на краях седла. Нижние углы сидора стянул ремешком на груди Ивана. Все он делал быстро и с хозяйской ловкостью.
– Поводок с фуражки спусти, сорвет сразу.
– Ты меня, как дитя, провожаешь, – сказал лейтенант.
– Я тебе не сопли вытираю, – буркнул Глумский. – В райцентре дай ему охолонуть с полчаса. И не стоял чтоб, а вываживай. Потом только поить, не то запалишь коня, на колбасу пойдет.
– Знаю!
Неожиданно жеребец захрапел, изогнулся, издал короткое и сильное ржание. Услышал ответ и чуть было не завалил лейтенанта,
– Ну, даму почуял, кавалер! – Глумский хлестнул Справного прутиком.
Жеребец сорвался с места. Через мгновение Попеленко, с Лебедкой в поводу, вошел в пятно света. Из-под ладони поглядел, как Справный темной тенью пронесся у опушки.
– Шоб я помер, – сказал ястребок. – Вы свого жеребца дали? От не ожидал. – Он почесал затылок. – А нашо ж я овсу Лебедке скормил?
30
В лесу, на дороге, мелькание теней. Мерный хрип пилы. Шум ветра. Дерево, похрустывая, падает на дорогу. Трещат ветви. Ствол, опершись на сучья, зависает метрах в полутора над дорогой.
– Посвети, Сенька! – свистящий высокий голос Горелого режет темноту. – Хорош! Выключай, береги батарейку!
– У Попеленки кобыла по низу пролезет, ползком, – замечает Юрась.
– Перекурите пока! – свистит Горелый.
На фоне неба видны раскачивающиеся вершинки деревьев. В ровный шум леса вплетается треск падающих сучьев. Светятся огоньки цигарок.
– Жалко, что так вышло, – говорит Степаха. – С Варькой… Красивая была. Лучше б лейтенант подорвался.
– Все равно, – бросает Горелый.
– Чего все равно?
– Тебе рожу мою приятно видеть? А голос мой нравится? Она б со мной не осталась.
31
Жеребец выносит седока с опушки в лес. Слушаясь поводьев, поворачивает на большую дорогу. Когда Иван оборачивается, села уже не видно. Вокруг шумящий лес.
Рамоня поворачивает голову. Даже в сумраке видны белые пятна глаз.
– Торопятся! Потом везут их на телеге, и нихто не поспешае: нема куда.
Темные громады деревьев набегают и уходят назад. Сидор прыгает на спине, словно отбивая секунды.
Справный идет ровно. Стук копыт то глушится деревьями или песчаным участком, то, где земля тверда, становится резким и звучным. Конь влетает на пригорок, не снижая аллюра, ход его безупречен, и дыхание такое, что, кажется, готов бежать хоть всю ночь. Дорога сама набегает под копыта. Ночь впитывает коня и всадника. И все время что-то беспокоит Ивана, чудится какая-то угроза впереди, какое-то препятствие, которое надо быстрее преодолеть, оставить за собой.
– Ну, лентяй! – ругает коня Иван и понукает поводьями.
Справный наддает. Равномерно мелькают белые «чулки».
…Скорость только напоминает о бесконечности и густоте леса. Черный коридор с мельканьем веток у лица и светлеющей полоской высоко-высоко.
Из темноты раздается в два голоса:
– Стой! Стой!
Иван выдергивает плетку, бьет коня под живот. Справный, всхрапнув от боли, переходит к бешеному, неровному аллюру. Длинная лапа задевает голову. Всадник пригибается, приникает к луке. Сзади звучно шлепаются комья земли.