Летучие бурлаки (сборник)
Шрифт:
Когда я думаю о загробной жизни, я отчего-то всегда вспоминаю Желтицына.
Кто-то всерьёз может думать, что Желтицына ожидала загробная жизнь?
А зачем?
Куда его там деть, за пределами жизни земной? В ад отправить? За что? За то, что он не поспешил мне на помощь? Подумаешь…
Или, может быть, в рай? А с какой целью?
Или, Боже ты мой, ему дали прекрасное право сидеть на берегу с удочкой, ловить свою рыбку и никогда не тонуть больше, а любоваться на течение и жёлтую плывущую листву?
Как
Желтицын закончил свою никчёмную жизнь лицом в грязной торфяной осенней воде, опившийся самогонки, и тут всё.
Потом некоторое время тот смрадный выдох, что назывался его душой, мыкался в пространстве, пытаясь хоть куда-нибудь пристроиться, но больше никто не посадил его в свой внедорожник, чтобы, к примеру, перевезти на другой берег спустя девять дней.
Этого выдоха не хватило даже на девять дней, точно говорю.
Не имеет значения то, как он повёл себя со мной, — это сущая ерунда. Но за малым жестом иной раз так просто угадывается целая судьба. Или пустота на месте судьбы.
Меня вправе спросить тут: а что, мол, ты? хватит ли тебя на те же девять дней?
А я не знаю. Может, и нет там никакой жизни, просто потому, что куда столько добра, с нами и так были щедры и милосердны несказанно, зачем она — когда и эту, земную, деть некуда.
Зато вот про Желтицына знаю наверняка.
Слишком самонадеянно верить, что Господь Бог складирует все души подряд, и хранит их, и развлекает, как умеет. Любит Он, может быть, всех, и пути Его, уверен, неисповедимы, и разум Его, само собою, нами не постижим, но всё равно Он — Бог, а не барахольщик.
Не барахольщик и не карусельщик, который усадит на свою карусель любого, имеющего копеечку.
Утонула твоя копеечка, глупый человек.
Уехала твоя карусель.
Мне спится всё лучше и лучше
Досужие размышления о постели
Постель должна располагаться высоко и отдельно.
Постель должна быть тверда и суха.
Наличие подушки обязательно. Одеяло и простыня — по вкусу.
То, что я люблю спать высоко, я понял в детстве, в поездах.
Ежегодно мы с отцом несколько раз ездили из города Дзержинска Горьковской области, где жили, на деревню к бабушке и дедушке. Отец ложился на нижней полке, я на верхней. Года три или четыре подряд получалось так, что в купе к нам попадали очень красивые девушки. И место им каждый раз выпадало внизу, по диагонали от меня.
Отец всё время ходил курить, во время пятнадцатиминутных остановок успевал остограммиться в ближайшей привокзальной забегаловке, потом возвращался, читал газету и, этой же газетой накрыв лицо, засыпал.
Я вроде как, лёжа на боку, читал книгу — но на самом деле косился на девушку, пытающуюся подремать. Сверху очень удобно коситься на девушек — если б я лежал внизу, у меня
Было мне в ту пору лет девять или, скажем, двенадцать, как-то так.
Девушки эти до сих пор плывут у меня перед глазами; у них подрагивают веки — это выдаёт, что они не спят; ложечка в вагонном стакане позвякивает…
…Где всё это теперь? — девочки, ложечки, сладкий запах белья…
Потом, когда я уже учился в школе, в самом последнем классе, мы однажды поехали с одноклассниками в Питер: не помню, Ленинград он тогда был или уже Санкт-Петербург.
На обратной дороге я забрался на верхнюю полку, но уже не один, а с самой красивой одноклассницей. Ночью поезд тряхнуло, и я, лежавший на краю, упал вниз — голой грудью на стакан с подстаканником. Кто-то ночью пил чай и оставил на столике посуду. Прелесть подстаканника оказалась в том, что он был выполнен изящно — с двумя остриями в виде копий.
Я сидел на нижней полке и смотрел, как у меня из груди торчит подстаканник. Мелкое стаканное стекло аккуратно покрошилось у меня в грудной клетке, в районе лёгкого.
Наверное, меня наказали за то, что я вожделен-но смотрел на девушек в детстве. А как я должен был на них смотреть? Уберите, наконец, у меня подстаканник из груди, я до сих пор его чувствую, он холодный…
Тогда меня, обильно кровоточащего, перевязали, довезли до Дзержинска, где вычистили стекло и зашили — почему-то не вколов обезболивающее. Было больно, я кричал. Самая красивая девушка слышала меня в коридоре и плакала.
Хотя чёрт её знает, я ж не видел, это она сама потом сказала.
Неписаный армейский закон гласит, что спать на верхних полках авторитетным солдатам западло, но я таких девушек видел по диагонали в детстве, что меня не парили эти глупости. Свой положенный армейский срок я проспал на верхней полке. Иногда мне снилось, что моя кровать плавает по казарме, до тумбочки дневального и обратно. Единственный минус моего месторасположения был лишь в том, что когда взбесившийся сержант, спавший справа, кидал табуретку на пацанов, гоношившихся слева, — табуретка иногда падала на лежавших на верхних полках. Но на меня — никогда. Меня, видимо, уже наказали подстаканником.
Когда в двадцать два года я устроился в ментовской спецназ, именуемый ОМОН, и через полгода покатил в не на шутку развоевавшуюся чеченскую республику, то единственное, что я знал заранее, — так это где я буду спать.
Нас разместили в Грозном, в большом и сыроватом каменном ангаре, где уже были установлены в два яруса койки. На одну из верхних коек я немедленно взгромоздился. Под подушкой у меня, все шестьдесят суток, лежал автомат. За всё это время я ни разу не раздевался и не ложился на простыню. Спал поверх одеяла, в бушлате, очень сладко и спокойно, полтора с лишним метра над землёй.