Летучие бурлаки (сборник)
Шрифт:
Обсудили с режиссёром детали, подписали с директором договор, и через две недели я объявился на съёмочной площадке.
Стою, озираюсь. Повторяю про себя текст.
Не скажу, что я был очень напуган, но некоторый мандраж всё-таки почувствовал. Народу вокруг оказалось чуть больше, чем я ожидал, к тому же в моём вагончике переодевались всякие знаменитые артисты, чьих имён я, естественно, не помнил — зато видел их лица в разных журналах и цветных газетах.
На улице была осень, и всех кормили кашей с тушёнкой из пластиковых
Медленно вылуплялось на свет хмурое утро.
Как всякий неофит, я думал, что кино снимают подряд — в той же последовательности, что его видят зрители на экране, — давая артисту возможность вжиться в шкуру героя, свыкнуться с ней, стерпеться. Чтоб когда этого героя, к примеру, решат убить, он натурально о своей новой шкуре переживал и в сцене смертоубийства как следует страдал и терзался.
Не тут-то было.
Съёмки начались с последней моей сцены.
В этой сцене меня как раз убивали.
Мало того, что я был морально не совсем готов к новой работе, тут сразу ещё и погибай.
В 9 утра меня начали убивать.
Сцена, в общем, была следующей: я стою на улице с мальчишкой, который по ходу сюжета стал моим другом. Но это по ходу сюжета, а так я его вообще не знаю. Меня окликают двое негодяев и тут же начинают в меня стрелять из пистолетов.
Моей задачей было схватить пацана и бросить его в безопасное место, за машину, самому одновременно получить пулю в спину, — чтобы у меня на спине «взорвался» выстрел, мне привязали на грудь нехитрое устройство, а я должен был, эффектно и быстро повернувшись к камере спиною, нажать на специальную кнопку, — после чего упасть на капот автомобиля, скатиться вниз, обнять мальчика, произнести предсмертный монолог и благородно отойти в мир иной.
…И вот началось.
Услышал, как меня окликают. Схватил и бросил пацана. Выстрелы — нажимаю на кнопку. Падаю на капот, чёрт, больно. Скатываюсь, обнимаю пацана. Произношу монолог. Покидаю бренный мир под прицелом камеры.
Дубль два. Камера. Мотор.
Услышал, как меня окликают. Схватил и бросил пацана. Выстрелы — нажимаю на кнопку. Падаю на капот, скатываюсь вниз, чёрт, это действительно больно. Переворачиваюсь, ой, опять больно, обнимаю пацана. Произношу монолог, стараясь не смотреть ни на пацана, ни на камеры, ни на режиссёра. Покидаю бренный мир.
Дубль три.
Дубль пять.
Дубль семь.
На ногах у меня наколенники, на руках налокотники — но они не спасают, падать с машины на асфальт неизменно больно, и я весь постепенно покрываюсь синяками и ссадинами.
Всякий раз специально обученные девушки наливают мне в рот какой-то розовой жидкости и просят, чтоб я её не пил — во время предсмертного монолога она должна у меня выливаться струйкой изо рта, типа это кровь.
И вот я с сиропом во рту, падаю, жму на кнопку, переворачиваюсь, обнимаю мальчика, говорю… чёрт, опять не течёт этот сироп… Отплёвываюсь,
Ещё три дубля. Насколько я понимаю, проблема вовсе не во мне — просто сцену нужно снять с трёх разных ракурсов, к тому же периодически кто-то не вовремя появляется в кадре, или не работает нужный свет, или происходит ещё что-то, мне непонятное, но падать, нажимать на кнопку и произносить в пятнадцатый раз предсмертный монолог, пуская сироп, тихо подрагивая ногами, приходится всё равно мне.
Наскоро пообедав — селёдка под шубой и голубцы носили неистребимый вкус сиропа, — мы приступаем к продолжению рабочего дня.
Я ещё несколько раз был убит и столько же раз попрощался с плачущим мальчиком. Мальчику тоже было не очень хорошо, потому что я бросал его всякий раз всё злее, и, подозреваю, в каждом дубле он жалел о моей безвременной погибели всё меньше.
Часам к девяти вечера я твёрдо решил, что ненавижу эту работу и считаю всех артистов людьми запутавшимися и несчастными.
«Может быть, стоит дать объявление “Переучиваю артистов в писатели?”», — размышлял я, готовясь к очередному акту изобретательного издевательства.
«Приеду — детей выпорю, — обещал я себе твёрдо и остервенело. — Ни разу в жизни не порол, а тут выпорю. И жену…»
От моих размышлений меня всякий раз отвлекал режиссёр, симпатичный парень, по внешнему виду которого вовсе нельзя было предположить изощрённого и хорошо скрытого жестокосердия.
О, этот мир кино.
О, этот ужасный мир кино.
Спасли меня ассистенты режиссёра — милые барышни в многочисленных шарфах и вязаных шапочках, разодетые каждая в два-три пуховика, Видимо, морозная осень и целый рабочий день на свежем воздухе вынуждали их иметь подобные наряды — но поначалу я принял их за массовку бомжей.
— Захару пора на поезд, — услышал я их ангельские голоса в начале двенадцатого.
Подступала мрачная осенняя полночь.
Режиссёр не реагировал, придирчиво отсматривая очередной дубль в открытой палатке неподалёку. Что-то его опять явно не устраивало.
— Захару пора на поезд, он опоздает, — ещё раз повторили мои ангелы в пуховиках.
— Да-да… — сказал режиссёр неопределённо, вглядываясь в мою очередную попытку умереть с сиропом на устах.
— Осталось меньше часа, — сказали в который раз мои ангелы.
Я тихо подкрался и стоял у режиссёра за спиною, облизываясь, как вампир.
— Захар, спасибо! — сказал режиссёр, поднимаясь. — На сегодня всё!
Ах, с каким чувством я бежал со съёмочной площадки.
Ох, как нервно спал я на своей верхней полке.
Эх, сколько воды я выпил, чтоб истребить вкус сиропа.
Боже мой, как я смотрел на детей и жену, когда вошёл в свой дом!
…Но их заинтересованность в моей работе была столь огромна и горяча, что я решил отложить порку на потом.