Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец
Шрифт:
страусиные яйца, чудовищные челюсти акул, гигантские бивни нарвалов, чучела обезьян, застывшие в самых немыслимых позах, и прочие гротескные проявления жизни, подчас совершенно фантастических форм, во множестве населяющих далекие, недоступные человеку зоны.
И в то же время в обстановке присутствовало что-то неуловимо затворническое, монастырское, аскетическое; особенно это ощущалось вечером, когда тусклые лучи заката проникали из запущенного музейного сада сквозь забранное выпуклой кованой решеткой окно и косыми пыльными столбами падали на коричневые, источенные жучком шкафы и массивные суровые стены с висящими на них в пышных золоченых рамах фотографиями увеличенных
В углу — нос кнопкой, желтые лукавые стекляшки глаз, льстивая, заискивающая улыбочка, цилиндр господина препаратора ухарски сдвинут на затылок, — услужливо изогнув руку кренделем, застыл в подобострастном поклоне похожий на допотопного деревенского старосту, оказавшегося впервые в жизни под прицелом фотоаппарата, ленивец, на шее которого вместо галстука болталось великое множество сухих змеиных шкурок.
А там, благопристойно сокрыв в туманных далях коридора длиннющий зубчатый хвост — гнусный атавистический придаток — и хвастливо выставив напоказ более благородные части своего холеного тела, которое регулярно покрывали свежим лаком, следуя авторитетным пожеланиям господина министра образования («так-то оно... гм... педагогичней будет»), возлежала краса и гордость музея — двенадцатиметровый крокодил, кося коварным кошачьим глазом через полуприкрытую дверь в помещение, где собрались ученые...
Усевшись за стол, профессор Гоклениус распечатал пакет, извлек оттуда какие-то записи и пробежал глазами первые страницы; потом задумался, снова взял пустой конверт и, бормоча себе под нос, внимательно оглядел его.
— Нуте-с, обратный адрес — юго-восточный Тибет, Бутан... Датировано первым июля тысяча девятьсот четырнадцатого... Гм, за четыре недели до начала военных действий... Итак, господа, это послание находилось в пути больше года, — сказал он уже громко. — Далее коллега Скопер среди прочего пишет: «О той богатой коллекции насекомых, которую мне удалось собрать
за время длительного путешествия от китайских пограничных областей через тропические леса Ассама в до сих пор не исследованный Бутан, я подробнейшим образом сообщу в следующем отчете, сейчас же вкратце о странных обстоятельствах, повлекших за собой открытие нового вида прямокрылых — белых сверчков». — Профессор Гоклениус поднял глаза и бросил долгий, запоминающий взгляд на инсекта в пузырьке. — «Этот вид используется шаманами в колдовских целях, местное суеверное население презрительно именует его "пхак" — слово ругательное, так в Тибете называют все, что хотя бы отдаленно напоминает человека белой расы.
Однажды я узнал от ламаистских пилигримов, совершающих паломничество в Лхасу, что неподалеку от моего лагеря находится одно чрезвычайно высокое в тибетской духовной иерархии лицо — так называемый дугпа — один из тех служителей темных сил, которые держат в страхе весь Тибет. Узнают их по ярко-красным конусообразным головным уборам; говорят, что они потомки демона — повелителя летающих инсектов. Во всяком случае, несомненно одно: дугпа принадлежат к древнейшей тибетской традиции Бон, о которой мы практически ничего не знаем, и являются последними представителями какой-то таинственной, канувшей во мглу веков расы, в корне отличающейся от всех существующих на земле. Так вот, этот дугпа, рассказывали мне пилигримы, в суеверном страхе усердно крутя свои маленькие молитвенные мельницы, не кто иной как самтшех митшебат, то есть некая сущность, которую и человеком-то назвать уже нельзя; самтшех
— Как если бы рука демона тьмы, — добавил паломник, понизив голос почти до шепота, — привила ядовитый побег на древо святости.
Известен лишь один способ определить по ребенку его духовную принадлежность: он дугпа, если волосы у него на макушке закручиваются спиралью по часовой стрелке.
Я выразил желание — так, из чистого любопытства — взглянуть на этого могущественного дугпу, однако мой караванный проводник, родом из восточного Тибета, воспротивился этому.
— Какая чепуха, — как-то очень уж громко возмущался он, — в Бутане о дугпа сроду никто и слыхом не слыхивал, да, кроме того, ни один дугпа — а уж самтшех митшебат и подавно — ни за что не станет показывать белому свое искусство.
Это слишком упорное и какое-то нарочито шумное сопротивление казалось мне все более подозрительным, в конце концов после долгих утомительных расспросов, лукавых уверток и туманных намеков удалось из него вытянуть, что сам он тоже приверженец культа Бон и по красноватому оттенку исходящих из земли испарений — так я ему и поверил! — знает совершенно точно, что посвященный дугпа находится где-то поблизости.
— Но он никогда не покажет тебе свое искусство, — в сотый раз повторил проводник, заканчивая разговор.
— Почему же? — поинтересовался я на всякий случай.
— Не возьмет на себя ответственность.
— Какую еще ответственность? — не отставал я.
— А те помехи, которые он внесет своими действиями в царство причины? За это он наверняка будет вновь вовлечен в круг перерождений, если только не поплатится еще более суровым наказанием.
Мне очень хотелось познакомиться хотя бы с основами культа Бон, и я спросил:
— Согласно вашему учению, человек обладает душой?
— И да, и нет.
— Как это?
Вместо ответа тибетец поднял травинку и завязал ее узлом.
— Есть узел? — Да.
Он развязал узел.
— А теперь?
— Теперь нет.
— Вот так и человеческая душа: она есть и ее нет... Тогда я попробовал с другого конца:
— Хорошо, помнишь тот опасный горный перевал, который мы совсем недавно преодолевали? Так вот, допустим, ты оступился и упал в пропасть... Будет твоя душа жить дальше или нет?
— Я не оступлюсь!
Стремясь быть предельно понятным, я указал на револьвер:
— А если я тебя сейчас застрелю, будешь ты жить дальше или нет?
— Ты меня не можешь застрелить.
— Запросто!
— Ну что ж, попробуй.
Э, нет, подумал я, хорошенькая история — остаться в этой бескрайней горной стране без проводника! Он, казалось, угадал мои мысли и усмехнулся. Загнанный в тупик, я некоторое время молчал.
— Да ты и не можешь "хотеть", — внезапно нарушил он молчание. — Твоей волей управляют желания, те, которые ты знаешь, и те, которых ты не знаешь, но и те и другие сильнее тебя.