Летящая на пламя
Шрифт:
— Валяйте, я заткну уши.
Олимпия привстала на локтях и поднесла инструмент к губам. Тесное пространство каюты наполнилось жалобными звуками, чуть дрожащими в ночной тишине, — нежными и печальными. Так играл Фиш, сидя в дождливый день у костра. Воспроизводя мелодию, Олимпия чувствовала близость своего друга, как будто никогда с ним и не расставалась. Затем она попыталась сыграть любимую песню Фиша и начала пробовать одну ноту за другой, однако у нее ничего не получалось. Она снова и снова старалась подобрать мотив, но все было тщетно. В конце концов у Олимпии что-то начало получаться, но это была
— Дайте мне эту чертову штуковину, — сказал вдруг сэр Шеридан и, опустив руки, пошарил в темноте, задев Олимпию.
Она прижала гармонику к груди.
— Не надо. Я больше не буду играть.
— Дайте мне ее, — повторил он настойчиво. В его голосе слышались железные нотки, которые она уже научилась распознавать. Поэтому, пусть неохотно, она разрешила ему взять гармонику из своих рук.
Шеридан продул инструмент, а затем послышался перелив гаммы. Олимпия замерла, готовая в любую минуту потребовать, чтобы он вернул ей назад подарок Фиша.
Но тут Шеридан заиграл. Тихая сладкая мелодия «Гринсливз» поплыла в воздухе. Шеридан украшал незатейливый мотив трелями и переливами. Это было так необычно для Олимпии, что она затаила дыхание: Фиш не умел извлекать такие ласкающие слух звуки из своего инструмента. Изумленная Олимпия слушала музыку, глядя в темноту. Звуки казались неземными, воздушными, необычными, это был не сам мотив, а его мастерские вариации, звучавшие, словно легкий веселый разговор двух задушевных друзей.
Шеридан закончил играть песню «Гринсливз» и начал выводить другую мелодию, которую Олимпия никогда прежде не слышала. В ней ощущался четкий ритм, так что девушке захотелось отстукивать его такт. Шеридан все играл и играл, одна мелодия сменяла другую.
Здесь были старинные, хорошо знакомые песни, а также необычные композиции, в которых подчас слышался диссонанс, — но вся эта музыка свободно и широко лилась, украшая и согревая холодную зимнюю ночь. Призрачные звуки, казалось, возникали ниоткуда. Олимпия не могла видеть Шеридана, хотя знала, что он здесь, рядом, — герой, спасший адмирала и флагманский корабль; капитан, однажды поцеловавший ее так страстно; человек, исполнявший настоящую музыку, в то время как она сама не смогла сыграть на том же инструменте ничего, кроме незатейливого мотива. И главное, музыка, которую он играл, была его собственной, необычной по ритму и композиции. Ее невозможно было повторить.
Слушая Шеридана, Олимпия пришла к заключению, что волшебство музыки было ей самой недоступно, оно существовало вне ее. Она никогда не смогла бы научиться так играть, как это делал Шеридан, потому что просто не способна была извлекать такие необычные, невесомые звуки из этого маленького музыкального инструмента, сделанного из тростника и металла. Ей не помогли бы годы учебы. Более того, она и не хотела учиться. Она хотела только слушать и слушать. Вечно слушать эту прекрасную музыку.
Глава 6
Из Рамсгейта они отплыли на судне почтового ведомства, державшем курс на Мадейру и Гибралтар. Проведя две недели в обществе сэра Шеридана, Олимпия не могла не изумиться его осторожности и предусмотрительности. Она сама уже с трудом узнавала себя в краснощеком
И вот наконец в одночасье они превратились из бедняков, одетых в старую поношенную одежду, в состоятельную пару — путешествующего по свету джентльмена и его сестру-калеку, которую он будто бы вез на лечение. Вскоре к ним присоединился Мустафа, неизвестно откуда взявшийся и исполнявший роль слуги, повара и мальчика на побегушках. Он везде успевал, и поэтому нанятая Шериданом для Олимпии служанка лишь помогала ей одеваться, не имея других забот. Что само по себе, по мнению Олимпии, было неплохо, поскольку девица отличалась удивительной ленью и готова была спать целыми сутками. Олимпия не имела ни малейшего желания жаловаться на нее. Днем она сидела на палубе в кресле, втиснутом в узкое пространство между мачтой и канатом, свернутым кольцом. Ее единственной собеседницей была чахоточная леди, отдыхавшая в соседнем кресле. Время от времени к Олимпии подходил сэр Шеридан, чтобы поинтересоваться ее самочувствием; Мустафа поправлял плед, и оба вновь исчезали с поразительной быстротой по каким-то своим мужским делам, в которые Олимпия не была посвящена.
Девушка сидела, глядя на море и размышляя с беспокойством, а порой и отчаянием, о том обороте, который приняли события. Отправляясь в это путешествие, она ждала от него всего чего угодно, но только не скуки. Последние две недели она провела взаперти, с тоской глядя на изношенные вылинявшие занавески, облупленные тазы и грязные окна дешевых квартир, которые они снимали. Ей было запрещено выходить на улицу, разговаривать с людьми, а кроме того, она почти не видела своего отважного защитника, который целыми днями был занят, готовясь к отъезду, а ночи проводил неизвестно где.
Когда она однажды осмелилась спросить его, где он бывает по ночам, Шеридан ответил, что это не ее дело и ей не следует повсюду совать нос.
Олимпия живо представила себе тайные встречи с членами нелегальных организаций, явки и пароли, письма, подписанные вымышленными именами руководителей подпольных групп, и ее охватил трепет восторга, несмотря на легкое раздражение от того, что Шеридан ничего не хотел ей об этом рассказывать.
После обеда на верхнюю палубу поднимался старший сын чахоточной леди и уводил ее в каюту, чтобы она могла вздремнуть там часок-другой. А за Олимпией никто не приходил, и ей становилось обидно. Она вынуждена была долгие часы просиживать в одиночестве на палубе, поскольку якобы не могла самостоятельно спуститься в свою каюту, будучи «калекой».
Однажды к Олимпии, сидевшей в полном одиночестве, подошел матрос с ведром дегтя в руках. Он робко кивнул девушке, и его песочного цвета косичка чуть дернулась в такт движению головы. Матрос присел на корточки около ее кресла и начал замазывать дегтем трещины в палубе рядом с мачтой. Работая, он беспрестанно зевал.
— Вас, должно быть, клонит в сон, — сказала Олимпия, пытаясь завязать разговор.
Парень вздрогнул и, повернувшись к Олимпии, с изумлением посмотрел на нее.
— Мэм?