Летят наши годы (сборник)
Шрифт:
— Иди, посмотри, — улыбнулась Полина.
Впервые в жизни Корнеев оказался по другую сторону стойки.
Помещение буфета выглядело отсюда по-другому, как с капитанского мостика, — все на виду.
Федор Андреевич попытался представить себя за стойкой со стороны — забавно, словно на выставке! А то, что за стойкой стояла Поля, казалось обычным, и, секунду поразмыслив, Федор Андреевич понял, в чем дело: с первого же дня знакомства он привык видеть Полю, отделенную от других примерно такой же деревянной стойкой, в школьной библиотеке. Тогда, правда, на ней не было белого
— Ну, иди, а то кто войдет, — погнала Полина.
И вовремя.
Едва Корнеев уселся за крайний столик, как в буфет вошел высокий широкоплечий детина в защитном бушлате, который был ему явно узок: казалось, что зеленые металлические пуговицы вот-вот брызнут напрочь.
— Налей-ка, хозяюшка, чего покрепче, — скользнув взглядом по Корнееву и шлепнув на стул авоську с бельем, попросил он. Разглядев Полину, посетитель восхищенно щелкнул языком, двинулся к стойке: — Вот это хозяюшка, тут не хочешь, а выпьешь!
В груди у Федора Андреевича что-то неуклюже шевельнулось. Настороженно прислушиваясь к шутливым и грубоватым комплиментам человека в бушлате, Корнеев хмурился. Полину, вероятно, ежедневно одолевают таким вниманием, любителей выпить и поухаживать много. Напрасно она ушла из школы: люди там культурные. Писала, что трудно жить, плохо с питанием. Тогда, вдалеке, и ему такое решение казалось правильным: только бы выжила, не болела, была сыта!.. Запоздалая ревность, которая там, на фронте, а потом в госпитале, казалась смешной и беспредметной, теперь, когда Поля снова стала близкой, вспыхнула в сердце и остро, неприятно посасывала.
— Был бы помоложе, приударил! — продолжал балагурить человек в бушлате.
— Он тебе приударит, — слегка порозовев и показывая на Федора Андреевича, засмеялась Полина. — Муж вон сидит!
Мужчина оглянулся, добродушно посмотрел на Корнеева.
— А я такое говорю, что и мужу слушать приятно. Верно, товарищ?
Федор Андреевич молчал.
Человек заметно смутился:
— Ничего плохого я не сказал, пошутил, и все.
Буфетчица отошла, ее муж, в офицерской шинели и фуражке, сидел молча.
— Подумаешь, гордый какой! — рассердился человек в бушлате. — Слово ему сказать трудно! Немой ты, что ли?
Корнеев кивнул.
— Что? — ошеломленно переспросил человек и, увидев, как побледнело лицо буфетчицы, кажется, готовой вцепиться в него, густо побагровел.
— Прости, товарищ! Не знал. Фронтовик?
Корнеев снова кивнул.
Посетитель крякнул, удрученно посмотрел на Корнеева.
— Видал, как ненароком обидеть можно своего же брата! У меня, знаешь, у самого живого места нет, весь побит. Вот! — Он вытянул левую руку. Пальцев на руке не было, раздавленный лиловый шрам начинался с запястья и скрывался под коротким рукавом бушлата.
Перекинув авоську, человек протянул Корнееву правую, здоровую, руку, дрогнувшим голосом сказал:
— На, браток, пять и не обижайся!
Федор Андреевич поднялся, крепко пожал широкую ладонь фронтовика.
Сутулясь,
Полина сердито убирала посуду, бутылки. «Чего она сердится?» — с удивлением думал Федор Андреевич, пытаясь поймать ускользающий взгляд жены. У самого Корнеева вся только что разыгравшаяся сцена оставила лишь немного грустное чувство.
4.
После приезда Корнеева прошло уже пять дней, но каждое утро, пробуждаясь, он с изумлением обнаруживал, что под ним не госпитальная койка, а мягкая постель. Ох, и здорово же это!
Трофейные наручные часы с черным циферблатом показывали без двадцати восемь. Полина спала, подсунув руку под щеку; волосы с виска скатились на лицо. Почувствовав взгляд мужа, она сонно улыбнулась сквозь золотистую, пронизанную солнцем россыпь волос и снова закрыла глаза. Федор Андреевич поправил сбившееся одеяло, отошел. Пусть поспит, сегодня у нее выходной.
Погода установилась теплая, ясная; лето, говорят, замучило здесь дождями, пасмурным выдался и сентябрь, и теперь, словно возмещая, осень досылала земле свое нежаркое, недоданное за лето солнце.
Шла пора заготовок. В сараях гремела по днищам ведер перебираемая картошка, зеленели оброненные капустные листья, едва уловимый аромат исходил от аккуратно уложенных, поленниц. Удивительно, что раньше Корнеев не обращал внимания на такие мелочи, просто не замечал их; ныне самые обыденные проявления жизни приобретали в его глазах особый смысл и значимость.
Прохаживаясь от ворот до угла и обратно, Федор Андреевич прикидывал, что нужно сделать в ближайшее время. Получить паспорт, записаться в библиотеку — дел не густо. Вчера побывал в военкомате: временно сняли с учета. Опять временно, словно жизнь человека вечна!
Из ворот вышла Настя с дочкой. В первую минуту Корнеев не узнал ее: в синем пальто, в белом шерстяном платке, в туфлях на высоком каблуке, она была совсем непохожа на ту Настю, в сапогах и ватнике, которую он видел несколько дней назад. Вблизи, впрочем, праздничный наряд соседки выглядел скромнее: пальто старенькое, выношенное, на туфлях, даже сквозь крем, видны кружочки заплат.
Настя остановилась, ее простое открытое лицо было сегодня спокойным, светлым.
— Гуляете, Федор Андреевич? Хорошая погода. А мы с дочкой в кино ни свет ни заря — на детский сеанс. — Настя тронула полную щеку девочки, поправила вязаную шапочку. — Помнишь дядю Федю? Это он.
Девочка взглянула синими, как у матери, глазами, косички с красными бантами на концах качнулись.
— Нет, не помню.
Не узнавал девочку и Федор Андреевич. Когда он уходил на фронт, ей было года три; круглая, словно шарик, она с утра до вечера носилась по двору, с визгом залетала в расставленные руки Корнеева, охотно показывала, какие красивые туфельки купил ей папа. У нее были пухлые, со складочками ручонки, ярко-синие глаза. Корнеев и Поля часто затаскивали девочку к себе, угощали конфетами. Тогда они уже ждали своего Сережу… За эти дни ни Настя, ни ее дочка не были у них еще ни разу.