Летят наши годы (сборник)
Шрифт:
Решаю — из Рязани проеду прямо в Москву, к Вальке Кочину, там рукой подать.
Стоило подумать о Вальке, как стало ясно, откуда Васин узнал о Николае: видимо, летал в Москву, навестил Вальку, тот и рассказал ему о Денисове.
Собираясь, мысленно повторяю про себя текст телеграммы. Прежде всего: почему Николай живет в каких-то Двориках? Он кадровый военный, подполковник, кажется. Там что — воинская часть? Возможно. Но при чем «тяжело болен»? Заболел и болен — понятия разные, болен — это нечто длительное. А если длительное — вряд ли он служит. Тяжело заболел,
А впрочем, я, кажется, расфантазировался, и дай бог ошибиться. Чтоб так: приехал, а Николай жив-здоров и довольно хохочет: «Что, старик, разыграли мы тебя?..»
Откровенно говоря, я никогда прежде не предполагал, что Николай Денисов станет военным. Талантливый музыкант, он уже девятиклассником руководил струнным оркестром, писал марши, был нашей школьной знаменитостью. Почему он изменил призванию, я не знаю, но, вспомнив, каждый раз жалею об этом. В конце концов офицером может стать любой человек, а вот артистом, музыкантом — далеко не каждый. Я всегда помню Николая таким: он резко взмахивает дирижерской палочкой, оборачивается и коротким сдержанным кивком кланяется, темный густой чубина на секунду закрывает ему глаза. Воображение легче дорисовывает такие детали несостоявшегося музыкального будущего, как черный фрак, белоснежная манишка с упругой «бабочкой», нежели погоны, портупея и зеркально сияющие офицерские сапоги. Может быть, правда, это и потому, что в форме я его так никогда и не видел…
…Поезд прибывает в Рязань утром, до Двориков оказывается не так уж далеко, такси на привокзальной площади сколько угодно. Под мостом мелькает осенняя, холодная и пустынная Ока; спустя час, когда «Волга» выскакивает на бугор, водитель говорит:
— Вон они — Дворики.
Село большое. Окраинные дома летят уже навстречу, а дальний, спускающийся в низину конец скрыт в утреннем редеющем тумане. Останавливаю первого встречного, спрашиваю, не знает ли он, где живет Денисов Николай Федорович.
— Военный. Возможно, на пенсии. Болеет.
Краснощекий белобрысый парень скребет затылок, сдвинув на лоб модную ворсистую кепку.
— А-а! Это инвалид который. Вон — напротив колодца. С антенной…
Опрятный деревянный домик под шиферной крышей и с крашеными наличниками ничем не отличается от соседних; телевизионная антенна, кстати, тоже не примета: точно такие же рогатые антенны высятся над многими домами.
На шум подъехавшей и затихшей машины никто не выходит, тюлевые занавески на трех окнах, сколько я ни вглядываюсь, остаются неподвижными. Так… Готовясь к тяжелой встрече, поднимаюсь на крылечко, стучу — сначала нерешительно, тихо, потом нетерпеливее, громче.
По сенкам несутся чьи-то легкие шаги, звонко щелкает откинутая задвижка.
— Ой, а я там застряпалась и не слышу ничего! — курносенькая с косичками девчушка в полосатом фартучке всплескивает руками. — Здрасте!
— Здравствуй, здравствуй, — отвечаю я, стараясь найти в ней хоть одну черточку Николая. — Ты дочка Николая Федоровича?
— Что
— А где же Николай Федорович?
— В школе. Наверно, уж придет скоро. Сейчас который час?
Я еще ничего не понимаю, но тяжесть с плеч сразу слетает.
— Постой, постой, Настёнка, — веселея, останавливаю юную тараторку. — Что он в школе делает?
— Как что? Помогает. Спортивный кабинет оборудует. Знаете какой!
— Он же болеет?
— Кто — дядя Коля? — Настёнка пожимает плечами и догадывается: — А, это вы про ноги? Так они у него всегда так. С палочкой ходит.
С палочкой… Основания для тревожной телеграммы у Юрия, значит, были. Но ходит, что-то делает — это уже хорошо.
Оставив чемодан, я отпускаю машину и решаю идти в школу.
Настёнка стоит на крыльце, заложив руки под фартучек, и напутствует:
— Этим порядком так и ступайте. Как запруду перейдете, школа и будет. Да сами увидите…
Ровная, широкая улица покрыта ржавым, прихваченным морозцем подорожником; бегущая посредине ее серая накатанная дорога темнеет, оттаивая на скупом солнышке. Тихо, холодный воздух пахнет разрезанным арбузом; за каждым домом тянутся тонкие коричневые стволы вишневых садов. Летом здесь, наверно, чудесно.
Длинный узкий пруд, холодно посвечивающий зеленоватой водой, делит село на две части; высокая земляная плотина с обеих сторон засажена ветлами, по ней проходишь как по аллее.
Ага, вот и школа. Два деревянных корпуса на поляне, опоясанные новым штакетником, высокие бревенчатые трапеции с неподвижно висящими кольцами.
Решаю, куда идти дальше, поглядывая то на один корпус, то на другой, и вдруг стискиваю струганую планку штакетника.
По ступенькам крыльца, опираясь на палку и подрагивая неслушающимися ногами, спускается Николай.
Я еще не узнаю его, не вижу лица, но по этой палке, по трудной походке понимаю, что это он. Да еще по взгляду, направленному вниз, на ноги, словно приказывающему им двигаться, повиноваться. Шершавая планка штакетника больно вдавливается в мою ладонь.
Николай в гражданской одежде. В глубоко надвинутой шляпе, в свободном длинноватом пальто, в черных ботинках. Он уже совсем близко от меня — в профиль вижу ровно подбритый висок, острый нос, мужественный подбородок.
Хорошо, что у меня в запасе оказываются эти несколько минут. В общем-то, — прихожу к выводу, — он очень неплохо выглядит.
— Своих не узнаешь, — громко говорю я.
Николай поворачивает голову, его сосредоточенные, с выражением легкой досады глаза останавливаются, не узнавая, на мне и уходят в сторону. Он делает небольшой шажок, намереваясь пройти мимо, оглядывается снова. В следующую секунду темные насупленные брови стремительно поднимаются и разом падают на переносье, неудержимо трепещут ресницы, вылетает из рук, звонко стукнувшись о мерзлую землю, тяжелая палка.
Я обнимаю покачнувшегося Николая, он, крепко зажмурившись, отворачивается.