Летят наши годы (сборник)
Шрифт:
— Не ждал. Никак не ждал!..
Несколько минут спустя мы сидим на лавочке возле нового дома; Николай устало приваливается к завалинке, глаза его все еще влажные.
Оживленно, может быть даже чуть пережимая, рассказываю о предполагаемой встрече, на которой обязательно должен быть и он, Николай.
— Слышишь? — тормошу я его.
— Не знаю, тезка… Вряд ли… Не очень хочется показываться… таким.
Последние слова Николай выговаривает с трудом, медленно, сопротивляясь и все-таки уступая одолевающей его слабости. Дело
— Брось ты, пожалуйста, выдумывать. Сам не поедешь — за шиворот увезем!
Какое-то время, мне кажется, он не слышит меня совершенно — карие, глубоко посаженные глаза становятся вялыми, на побледневшем лице ярче обозначаются крупные веснушки. Не зная, чем помочь, чувствую себя беспомощным, оживленно несу какую-то околесицу…
Проходит все это довольно быстро, широкие губы Николая обретают присущую им твердость, взгляд — ясность.
— Бывает у меня иногда это, — устало говорит он и решительно опирается на палку. — Все, пошли.
— Может, еще посидим?
— Нет, прошло. Пойдем. Мне там помощницу отпустить нужно. Ей скоро в школу.
— Настёнку? — Я невольно улыбаюсь, вспомнив бойкую тараторку. — Мы с ней уже познакомились.
— Вечером с Машей познакомишься. С женой, — объясняет Николай, беря меня под руку. — В город к сыну уехала.
— И это знаю. Кто она, кстати, у тебя?
— Ну как кто? Человек. — Голос Николая теплеет. — Знаешь, есть такая высокая должность — офицерская жена? Сегодня здесь — завтра там. Чемодан сложила, и пошел дальше… Весь тебе тут и уют и покой. Зато чтоб муж всегда в порядке был. С иголочки…
— Нелегкая должность.
— Очень нелегкая… Я бы каждой, кто за офицера выходит, медаль «За отвагу» давал.
Говорит он все это серьезно, без улыбки; так же, не улыбнувшись, чаще всего молча, наклоном головы, отвечает на приветствия встречных — болезнь сделала его еще более сдержанным.
Идем медленно, мелкими частыми шагами; рука Николая то едва касается моей, то, словно теряя опору, поспешно и тяжело налегает.
— Обычно-то я лучше хожу, — не очень уверенно говорит Николай. — Это сегодня что-то…
Настёнка встречает нас на пороге, с гордостью докладывает:
— Устряпалась, дядя Коля! И суп готов, и мясо готово. Понравится вам вот посмотрите!
— А сама поела?
— Да разве стряпуха голодной останется? — Настёнка явно подражает кому-то из взрослых, ямочки на щеках становятся глубже.
— Ну беги тогда, спасибо.
— А у меня еще времечко есть. Вы сейчас обедать станете? Так я на стол соберу.
Николай снимает шляпу, я убеждаюсь, что темный чуб его все такой же густой, без единого седого волоска. Как по-разному метят нас годы!
— Ну, ну, без разговоров, — командует Николай, отбирая у меня пальто. Сейчас он держится на ногах увереннее, оставил даже палку. Это, наверно, правда, что дома помогают и стены, в данном случае не только в переносном, но и в
— Проходи, я сейчас.
Дом, кроме кухни, состоит из двух комнат — довольно вместительной столовой, в которую я вхожу, и, видимо, спальни, дверь в которую задернута портьерой.
Любопытствуя, прежде всего подхожу к книжному шкафу, смущенно крякаю: на самом видном месте, явно не по рангу, стоят несколько моих книжек. Лучше посмотрим радиопрограммы — целый ворох их лежит на ореховой крышке мощной «Беларуси». В мелких рябоватых строчках выделяются красные карандашные пометки: концерт, концерт…
— Ой, не спутайте тут чего-нибудь, дядя Коля сердится! — предупреждает Настёнка, расставляя на столе тарелки.
Слышно, как на кухне, что-то роняя, добродушно чертыхается Николай, Настёнка всплескивает руками, бежит на помощь.
— Нашел! — Николай входит в столовую с бутылкой коньяку. — С тех пор, как Валька Кочин приезжал, осталось.
— Как же ты такое добро столько времени держал? — смеюсь я.
— Некому. Третий год — ни капельки. — Николай огорченно вздыхает. Предупреждали — еще хуже может быть.
— Теперь я побегу, дядя Коля, — говорит Настёнка, поставив на стол блюдо с моченой антоновкой, в последний раз по-хозяйски оглядев стол.
— Спасибо, Настёнка. Вечером обязательно приходи — тетя Маша приедет.
— А как же — по-соседски. Приятного вам аппетита.
Светлые непоседливые косички мелькают в дверях, потом в окне, выходящем в коридорчик; стукает щеколда.
Не поднимаясь со стула, Николай нажимает перламутровую клавишу приемника, кажется, что прямо из-под нее возникает необыкновенно чистая, грустная и лихая одновременно мелодия.
Широкие брови Николая сдвигаются и тут же удовлетворенно разглаживаются.
— Сарасате… «Цыганские напевы»…
— Микола, — дослушав музыку, спрашиваю я, — почему ты все-таки не стал музыкантом? Мы ведь тебя никем другим и не представляли.
— Кроме меня, — спокойно говорит Николай.
— Нет, правда?
— И я серьезно. Любить музыку — это еще не значит быть музыкантом… Плохоньким не хотелось, их и без меня много. А хорошим — вряд ли бы стал.
— Кто ж это заранее определить мог?
— Я. — Карие глаза приятеля смотрят пытливо. — Удивляешься?… А все просто. Можно восхищаться «Войной и миром». Или «Тихим Доном». Но не обязательно пытаться написать их самому. Важно, что они есть…
— Но почему ты тогда военным стал?
— А вот это не случайно. — Николай говорит убежденно, как о хорошо продуманном. — Ты на войну с «белым» билетом ушел, по-моему?
— Так то война.
— Что ж ты тогда удивляешься, что я военным стал? На здоровье никогда не жаловался. Гимнаст, неплохо стрелял. Комсомолец. Это с одной стороны. А с другой — вспомни, и в какое время мы кончали десятилетку? Финская, Гитлер уже на всю Европу визжал. Кому же было в армию идти, если не таким, как я?