Летят наши годы (сборник)
Шрифт:
Предвижу твой вопрос: не скучно ли, не надоело ли все это? Нет. Честное слово — нет! И не только потому, что живем мы здесь, как все люди, смотрим картины, слушаем радио, читаем и, пожалуй, даже больше, чем в больших городах. К этому могу добавить, что я бываю в области, в Алма-Ате, в этом году отдыхала в Сочи. Все это не главное, внешнее, что ли. Интересно здесь по другой причине: Казахстан — край огромных и все еще недостаточно использованных возможностей, Вот и радостно, как бы иногда ни было трудно, работать тут, видеть плоды своего труда. Пусть и очень скромные, часто — малоприметные по отдельности. В первом
Вот я и добралась наконец до твоего главного вопроса.
По выработанной привычке читать казенные бумаги с красным карандашом, чтобы в словесах суть выяснить, я разметила и твое письмо. В том месте, где ты расспрашиваешь о моей работе, стоит огромный вопросительный знак. Признаюсь — задел ты меня за живое, раззадорил, и я тебе сейчас отпою!
Прежде всего ты пишешь, что плохо представляешь партийную работу. А тебе, как писателю, нужно бы ее хорошо знать, это — такое же человековедение. И дело тут вовсе не в том, что ты беспартийный. Беспартийных писателей вообще не бывает, это ты, конечно, знаешь лучше меня. Даже такой писатель, как Ремарк, с его любовью к единицам, — и тот далеко не беспартиен. Да, попутно, если уж на память Ремарк пришел: поучиться у него, как писать душу человека, со всеми ее тонкостями, следовало бы и вам многим — мастерам социалистического реализма! Что, получил?
Вот тебе мои некоторые мысли о партийной работе.
Быть коммунистом, партийным руководителем тем паче — значит делать добро людям. В самом широком смысле. Это значит, что все тебя касается, что ты за все отвечаешь и не должен, не имеешь права пройти мимо человека. Как я это понимаю? А вот как. Решая любые вопросы, любые дела, нельзя забывать, что ты решаешь их с людьми, с каждым человеком в отдельности. И тут важно все. Даже то, как настроен человек, мрачен он или улыбается. Вот тебе малюсенький пример.
Смотрю я как-то — помалкивает моя Рая, скучная. Раз ее спросила — молчит, второй раз — то же самое. Э, вижу, что-то неладно. И что же ты думаешь? Оказалось, что ее двоюродную сестренку, шестнадцати лет, хотели выдать замуж. Да еще за человека, который в три раза старше ее и в довершение — член партии. Все, оказывается, уже сговорено, слажено, калым уплачен, и свадьба вот-вот. А девчушка эта в девятом классе учится, ревет, сказать боится. Поломали мы, конечно, всю эту историю. Жених и партбилет выложил. Видишь, что иногда за хмурым лицом или за улыбкой скрывается.
И еще об улыбке.
Партийный работник я довольно молодой, а по натуре веселая, общительная. Одним словом, какой была, такой осталась. Приехал к нам как-то первый из области, поездил со мной по районам, хмурится. Перед отъездом и говорит: «Несерьезная ты, Верещагина, секретарь. Все шуточки, все улыбочки. Надо, чтоб человек дверь открыл и еще с порога чувствовал: в райком пришел!..» Ну, думаю, не понимаю я чего-то. А после двадцатого съезда многое поняла. И что
Пишу я тебе обо всем этом довольно сумбурно, но надеюсь, что поймешь меня. Не партийная работа скучна, а есть скучные люди на партийной работе. И чем быстрее мы от них избавимся, тем лучше пойдут наши дела.
Сумбурно пишу сейчас еще и потому, что просто устала. Вот ведь сколько написала — целая стопка. Хватит на сегодня, даже перечитать сил нет. Так что — не взыщи.
В окно барабанит дождь, Капитоныч-старший сидит напротив — работает. И спрашивает: «Не пора на отдых? Целый отчетный доклад написала». Правда, что отчетный доклад.
Ну, будь здоров, крепко жму твою руку.
М. Верещагина».
«…Все-таки за то, что заставляешь всех нас отыскаться, ты — молодец. Днями только отправила письмо Юрию, Шуре Храмковой, а сегодня узнала о Валентине Кочине. Сегодня же напишу ему. Кстати, насчет писем.
Капитоныч подшучивает: «Ты, мать, в Союз писателей подавай. Вот сколько бумаги переводить стала».
Твое письмо напомнило мне одну не очень давнюю историю. Расскажу ее потому, что в какой-то степени она подкрепляет мои мысли о партийной работе. Те самые мысли, которыми я не очень связно поделилась в прошлом письме.
Инструктором в райком я пришла из школы, я ведь кончила педагогический. Опыта партийной работы у меня не было никакого, все в новинку. И вот представь себе мое первое впечатление: проходит день, неделя, месяц, а мне кажется, что я ничего не делаю. Совершенно ничего. Видимость какой-то работы есть, вернее — видимость занятости. Хожу, езжу, какие-то бумажки пишу. А дела за этим не вижу. В школе все было по-другому, все понятнее. Рассказала вчера об Октябрьской революции — сегодня мне тридцать маленьких человечков о ней рассказать могут. Польза. А тут получается — нет ничего. Стараюсь, бегаю, вникаю, — ну, словно в пустую бочку все!
Никогда я себя так плохо, так неуверенно не чувствовала. И шло это до тех пор, пока на собственном опыте не убедилась, что дел-то полно, что они — всюду, что партийным работником нужно быть везде и всегда, а не только с девяти утра до пяти вечера.
Вот как все получилось.
Послали меня на участок отгонного животноводства, весной. А жила я тогда в еще более отдаленном районе, по тем временам совсем глухомань. Приехала, огляделась. Степь, посреди степи юрта, по дороге пыль вьется — ушла моя машина. Подошла к юрте, слышу, поет кто-то. Голос молодой, вроде девочка поет, и такой чистый, словно родничок. И что бы ты думал поет?
Вся жизнь моя была залогом Свиданья верного с тобой…Ария Татьяны! На казахском языке, посреди степи, у черта на куличках!
Заглянула в юрту — правильно, девочка. Сидит на корточках, поет и малыша баюкает. Пушкиным.
Присела я возле юрты, жду. Выходит через несколько минут. Подросток еще совсем и красивая — удивительно. Стройная, гибкая, щеки смуглые, и под смуглостью — румянец, как огонь. И глаза, как угли. В косах монетки звякают.