Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями
Шрифт:
Ни слова о собственной скорби — только «для жены очень тяжелая» и «жена очень горюет». И это при том, что Лев Николаевич обычно был склонен не скупясь вываливать все свои переживания на друзей и близких. Достаточно вспомнить его слова из письма к Александре Толстой «мужским эгоизмом хотел, чтобы все хоть немного помучались со мною».
20 июня 1874 года, не дожив немного до своего восьмидесятилетия, умерла тетушка Туанет, в последние годы по болезни не выходившая из своей комнаты. Ее смерть вызвала у Толстого смешанное чувство печали и облегчения, так как соседство с больной было ему неприятно. Болезни напоминали о смерти, а с той самой злополучной ночевки в
Проникнуто грустью и письмо к сестре, правда грусть эта имеет эгоистическую подоплеку: «...когда пришла смерть, как лицо ее мертвой просветлилось и просияло, так и воспоминание о ней, и ее недостает — а для меня это разорвалась одна из важных связей с прошедшим. Осталась ты и Сережа».
«Анне Карениной» Толстой отдавал далеко не все силы — часть их тратилась на «педагогику». Внезапно он загорелся идеей создания в Ясной Поляне «педагогического института», под который решил отвести один из двух флигелей и даже оборудовал его мебелью — столами и скамейками. Софья Андреевна была в ужасе от предстоящего нашествия, как она выражалась, «мужиков и семинаристов», но Бог миловал — «студентов» набралась какая-то жалкая дюжина, от чего Лев Николаевич тут же охладел к «институту» и поспешил забыть о нем.
В январе 1875 года первые четырнадцать глав «Анны Карениной» были опубликованы в «Русском вестнике». Публика встретила роман хорошо, даже с восторгом.
«В четырнадцати главах “Анны Карениной”, — писал в “Санкт-Петербургских ведомостях” романист Всеволод Соловьев, — мы нашли именно то, что составляет большую редкость в наше время: мы нашли высокую простоту неподдельного искусства, полноту жизненной правды и тонкое чувство меры, составляющее одно из главнейших оснований художественности произведения и совсем почти затерявшееся в современной литературе».
«Я не только не ожидал успеха, но, признаюсь, боялся совершенного падения своей известности вследствие этого романа, — кокетничал Лев Николаевич в письме к Страхову 16 февраля 1875 года. — Искренно говорю, что это падение — я готовился к нему — не очень бы тронуло меня месяц тому назад. Я был весь — и теперь продолжаю быть — поглощен школьными делами, «Новой азбукой», которая печатается, грамматикой и задачником, но теперь, очень недавно, я задумал новую поэтическую работу, которая сильно радует, волнует меня и которая наверно будет написана, если бог даст жизни и здоровья, и для которой мне нужна моя известность. И я очень, очень рад, что роман мой не уронил меня. В успех большой я не верю».
В то время на семью Толстых обрушилось новое горе — младший сын, девятимесячный Николай, заболел менингитом, была водянка мозга. «Семейное горе это — страшная мозговая болезнь грудного 9 - ти месячного ребенка, — писал в том же письме Толстой. — Вот 4-я неделя, что он переходит все фазы этой безнадежной болезни. Жена сама кормит и то отчаивается, что он умрет, то отчаивается, что он останется жив идиотом».
Вслед за сообщением о болезни младенца Лев Николаевич удивляется: «И странно: чувствую такую потребность и радость в работе, как никогда».
Спустя четыре дня несчастный
Вскоре Софья Андреевна, по обыкновению бывшая беременной, заболела коклюшем, заразившись им от своих детей. Осложнившаяся беременность закончилась преждевременными родами. Новорожденная девочка прожила всего несколько часов. «Страх, ужас, смерть, веселье детей, еда, суета, доктора, фальшь, смерть, ужас. Ужасно тяжело было», — признавался Толстой в письме к Фету.
Череда смертей продолжалась. В канун Рождества, 22 декабря 1875 года, спустя семь недель после смерти новорожденной дочери, так и оставшейся безымянной, умерла тетушка Пелагея Юшкова, переехавшая из монастыря, где она коротала свой век, в Ясную Поляну. Тетушка Пелагея поселилась в комнате недавно скончавшейся тетушки Туанет и вскоре последовала за своей предшественницей на небеса, успев перед тем изрядно помучить всех яснополянских обитателей и, в первую очередь, несчастную Софью Андреевну. Недаром ведь еще в 1858 году Лев Николаевич писал в дневнике: «С тетенькой Полиной мы сердиты друг на друга... Надо признаться, что она дрянь».
«Странно сказать, но эта смерть старухи 80-ти лет подействовала на меня так, как никакая смерть не действовала, — признавался Лев Николаевич Александре Толстой. — Мне ее жалко потерять, жалко это последнее воспоминание о прошедшем поколении моего отца, матери, жалко было ее страданий, но в этой смерти было другое, чего не могу вам описать и расскажу когда-нибудь. Но часу не проходит, чтобы я не думал о ней. Хорошо вам, верующим, а нам труднее».
Он уже не причислял себя к верующим, разочаровавшись в религии как таковой.
В том же духе Толстой писал брату: «Вообще была для меня нравственно очень тяжелая зима; и смерть тетиньки оставила во мне ужасно тяжелое воспоминание... Умирать пора — это не правда; а правда то, что ничего более не остается в жизни, как умирать. Это я чувствую беспрестанно. Я пишу и довольно много занимаюсь, дети хороши, но все это не веселит нисколько».
От всего пережитого Софья Андреевна тяжело заболела. Больше всего ее беспокоили сильные головные боли и кровохарканье, сопровождавшиеся потерей веса. Лишь благодаря хозяйственным заботам она не слегла, но чувствовала себя с каждым днем все хуже и хуже. «Я страшно устаю; здоровье плохо, дыханье трудно, желудок расстроен и болит. От холода точно страдаю и вся сжимаюсь», — писала она в дневнике.
Ей бы весьма кстати пришлась бы поддержка мужа или хотя бы его участие, но Лев Николаевич, как и прежде, вида больной жены не выносил. «Ужаснее болезни жены для здорового мужа не может быть положения», — откровенничал он в письме к писателю -славянофилу Павлу Голохвастову в середине марта 1876 года. В письме к Фету Толстой тоже жаловался на то, что из-за длительной болезни жены в доме у него нет «благополучия», а в нем самом нет «душевного спокойствия, которое мне особенно нужно теперь для работы. Конец зимы и начало весны всегда мое самое рабочее время, да и надо кончить надоевший мне роман»
В конце концов Софья Андреевна была вынуждена отправиться в Петербург, чтобы проконсультироваться у придворного лекаря доктора Боткина, который отверг все страшные диагнозы, существовавшие в ее воображении, и посоветовал беречь нервы.
Софья Андреевна воспрянула духом и по возвращении домой с еще большим усердием взялась за дела. Она пыталась передать часть своей энергии мужу, ведь ей так хотелось поскорее увидеть «Анну Каренину» полностью написанной, но у Льва Николаевича работа над романом шла плохо. Дописывался роман совсем не так быстро, как начинался.