Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями
Шрифт:
Вернувшись домой, Толстой провел несколько месяцев в раздумьях, а на Рождество засел за философско-религиозный труд, призванный подтвердить необходимость религии и показать ее место в жизни человека, но очень скоро вдруг вернулся к мысли написания романа, посвященного восстанию декабристов. Роман задуман им как беспристрастный, лишенный авторских симпатий и антипатий. Лев Николаевич собирается писать, «никого не осуждая, ни Николая Павловича, ни заговорщиков, а всех понимать и только описывать». «Надобно, чтоб не было виноватых», — пишет он Александре Толстой 14 марта 1878 года, а в одном из последующих писем добавляет: «Большое счастье, которое, сколько я знаю, и вы имеете, —
Толстой пишет первую главу. 1 ноября Софья Андреевна зафиксировала в дневнике радостное для нее событие: «Вчера утром Левочка мне читал свое начало нового произведения. Он очень обширно, интересно и серьезно задумал. Начинается с дела крестьян с помещиком о спорной земле, с приезда князя Чернышева с семейством в Москву, закладка храма Спасителя, богомолка — баба-старушка и т. д.». Не в силах сдержать свою радость, на следующий день она сообщила Страхову: «Начало нового произведения написано: работа умственная Льва Николаевича идет самая усиленная, а план нового сочинения, по-моему, превосходен». В тот же день о начале нового романа была поставлена в известность Татьяна Кузминская: «Левочка... теперь совсем ушел в свое писанье. У него остановившиеся странные глаза, он почти ничего не разговаривает, совсем стал не от мира сего и о житейских делах решительно неспособен думать».
Новый роман, новая работа, новые доходы... Как тут не радоваться? К тому же у занятого делом Льва Николаевича заметно улучшается характер.
Как всегда, периоды творческого подъема сменялись состоянием упадка. В конце марта 1879 года Софья Андреевна писала Татьяне Кузьминской: «Левочка весь очень ослабел, и желудок, и силы, и расположение духа, и к простуде стал подвержен, и, главное, не может писать и работать, и это ему отравляет жизнь... Он очень желает ехать на кумыс, и, кроме того, мы прикупили там еще 4000 десятин земли и новый хутор, на котором и будем жить, и вот эта покупка его занимает и устройство тамошнего хозяйства. А здесь его ничто не интересует, он такой стал вялый и безучастный ко всему, и я решилась ехать на кумыс»
По причине все возрастающего интереса к религии, «Декабристы» так и «вышли в отставку» незаконченными. 17 апреля 1879 года Толстой писал Фету: “Декабристы” мои Бог знает где теперь, я о них и не думаю, а если бы и думал, и писал, то льщу себя надеждой, что мой дух один, которым пахло бы, был бы невыносим для стреляющих в людей для блага человечества».
«Роман» Толстого с церковью длился около двух лет. Но стоило Льву Николаевичу принять душой религию со всеми ее атрибутами, как он тотчас же начал находить в ней противоречия и неувязки.
Он никогда не мог смешиваться с толпой, не мог слепо подчиняться правилам, не им установленным, он не мог отказаться от привычки сомневаться, от потребности думать, рассуждать.
В мае 1878 года Толстой писал в дневнике: «Был у обедни в воскресенье. Подо все в службе я могу подвести объяснение, меня удовлетворяющее. Но многая лета и одоление на врагов есть кощунство. Христианин должен молиться за врагов, а не против их».
«Когда мне предание... говорит: “будемте все молиться, чтобы побить побольше турок” ...тогда, справляясь не с разумом, но с хотя и смутным, но несомненным голосом сердца, — я говорю: это предание ложное», — писал он Страхову.
Принимая моральные принципы, изложенные в Евангелии, Толстой в то же время отказывался верить в воскресение Христа совершенно так же, как отказывался верить во все прочие чудеса христианства. «Подкреплять учение Христа чудесами, — писал он в записной книжке, — то же, что держать при солнце зажженной
Обрядовая сторона православия и христианства вообще тоже вызывала нарекания у Толстого. «Чем безумнее занятие, которым занимаются люди, тем важнее лицо, которое они при этом делают. «Самое причастие я объяснял себе как действие, совершаемое в воспоминание Христа и означающее очищение от греха и полное восприятие учения Христа, — спустя много лет написал он в “Исповеди”. — Если это объяснение и было искусственно, то я не замечал его искусственности. Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь перед духовником, простым робким священником, выворачивать всю грязь своей души, каясь в своих пороках, так радостно было сливаться мыслями с стремлениями отцов, писавших молитвы правил, так радостно было единение со всеми веровавшими и верующими, что я и не чувствовал искусственности моего объяснения... Но когда я подошел к царским дверям и священник заста вил меня повторить то, что я верю, что то, что я буду глотать, есть истинное тело и кровь, меня резнуло по сердцу; это мало что фальшивая нота, это — жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и не знал, что такое вера... И зная вперед, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз».
Все дальше и дальше отходя от догматического и обрядового учения христианской церкви, Толстой все ближе подходил к нравственным основам христианства. Он писал Страхову, что считает учение Христа «высшей истиной, которую мы знаем», «наивысшим выражением абсолютного добра». «Если б не было учения христианства, — утверждал Толстой, — которое вкоренилось веками в нас и на основании которого сложилась вся наша общественная жизнь, то не было бы и законов нравственности, чести, желания распределить блага земные более ровно, желания добра, равенства, которое живет в этих людях».
Отход от церкви был громким, во многом демонстративным, эпатажным. Короче говоря— «толстовским». Когда-то давно Лев Николаевич винил в своей неудавшейся военной карьере князя Барятинского, подавшего ему мысль о поступлении на военную службу. Теперь он сводил счеты с церковью, с религией, мстя ей за то, что два года без всякой, как ему казалось, пользы для себя, хранил ей верность.
Начав с демонстративного поедания мясных котлет в среду, день постный, он продолжает борьбу с помощью единственного оружия, которым владеет в совершенстве, — ударяет по церкви словом.
Начинается с записных книжек.
«Церковь, начиная с конца и до III века, — ряд лжи, жестокостей и обманов. В III веке скрывается что-то высокое. Да что же такое есть? Посмотрим Евангелие. Как мне быть? Заповеди. Вот вопрос души — один. Как были другие? Как? »
«Вера, пока она вера, не может быть подчинена власти по существу своему — птица жива?; га, которая летает... Вера отрицает власть и правительство — войны, казни, грабеж, воровство, а это все сущность правительства. И потому правительству нельзя не желать насиловать веру. Если не насиловать — птица улетит».
«Церковная история — насилие, зло, ненависть, гордость».
«Христианство насиловано при Константине, при разделении Запада и Востока».
Знаменитый писатель превратился в сурового пророка-обличителя, от которого в первую очередь страдали его домашние. Очень скоро понятия «отец» и «веселье» стали несовместимыми для детей Толстых. Софье Андреевне давно уже было не до веселья. С замиранием сердца ждала она новых напастей, гадая, насколько далеко может завести Льва Николаевича по новому пути его кипучая, неугомонная натура. Нападки на религию больно ее ранили, но возражать она не смела — знала, что возражениями мужа не образумить.